восторгами. Оторопь брала от царских милостей. Радость радостью, честь честью, но вот ледяным ветерком как-то потягивало.
Опричнина сломила князей Ростовских, и тридцать лет были они в забросе и небрежении. Борис пожаловал боярством Михайлу Катырева-Ростовского[67] и Петра Буйносова-Ростовского.
Князя Михайлу из ссылки привезли. Из Пустозерска. Во рту у него и половины зубов не осталось. Кормили, видать, не сладко. Он дыры во рту воском залепил, шапку о сорока соболях, как колпак, надвинул на брови и сел в Думе пень пнём. Не понял, как это всё с ним случилось. Глазами хлопал, что филин, ослеплённый солнечным светом. Да оно и захлопаешь глазами: из ссылки, из небытия, и сразу же на самую гору. Это только сильному по плечу. А у князя Михайлы в голове-то с детства свеча не очень пламя бабочкой распускала.
Романовых не забыл Борис, а они, известно, первыми были против него. Александру дал боярскую шапку, а Михаилу — чин окольничего.
И на Варварке, в каменных покоях романовских, строенных как крепость, в затылке почесали. К чему бы такое?
Богдана Бельского подарками оделил. Тут уж одно и оставалось — опешить да столбом встать. Милости, милости царские — как в них разобраться, да и чего ждать от них? Но на Москве и в приказах, и в знатных домах, и на посадах, среди торгового люда, заговорили:
— А Шуйские-то нас в ножи звали идти…
— Бельский-то на Пожар выскакивал на конике. А ему подарочки…
— Да…
— Хе-хе…
— Вот так так…
Однако в головы вошло многим: «Незлобив царь, нет, незлобив… Не помнит лиха… Зря, видать, плели на него…»
О том Семёну Никитичу многажды сказывали люди. Дядя царёв слова те Борису передал. Царь прищурился на него. Ответил коротко:
— А ты что, аль не рад словам хорошим? Пускай говорят. Тебе ещё и помочь в том надобно.
И махнул царской рукой: иди-де, иди и делай, что велено.
2
Но то все были радости. И отхороводились они, отшумели, откружили, как отпоёт, отпляшет, отзвенит любой праздник, да и угомонится.
В Думе царь в один из дней после коронации соизволил отпустить бояр и повелел остаться для важного разговора дьяку Щелкалову[68].
Бояре вышли. Царь поднялся с трона, неспешно спустился по ступеням и сел к торопливо поставленному столу. Молодой дворянин подвинул кресло, тяжёлые его ножки явственно стукнули в пол. Царь указал дьяку, дабы и тот присел для беседы.
Бронзовый загар, придававший Борису вид бодрый и свежий во время серпуховского похода, давно сошёл, и лицо его было, как и раньше, нездорово жёлтым и усталым. Он поднял руку, упёртую локтем в стол, и, оглаживая усы, взглянул на Щелкалова.
— Дабы сыскать мир на границах государства нашего, — сказал Борис, — надобно…
И вдруг царь прервал плавно начатую речь, подумав, что уж кому-кому, но только не сидящему напротив него дьяку следует объяснять — мира не сыщешь, ежели и тысячи воинов поломаешь на бранном поле. Плох мир, завоёванный такой ценой.
Поверх головы Щелкалова, смирно сидевшего на лавке, Борис устремил глаза в стену и сжал губы. В глазах царёвых неясным светом заходило что-то, отражая многодумные мысли.
Царь не ошибся. Слишком опытен и знающ был дьяк: заботы Борисовы и без слов угадал.
В тот год земля уродила так щедро и обильно, что и старики не могли припомнить подобное. Счастливый урожай, успешный поход в степи, одушевление поднятого на крымцев дворянства да и прочего люда укрепляли царя в мысли, что в пределах российских дела складываются как никогда крепко. Забота Бориса сейчас была другая — так же прочно и уверенно укрепиться за рубежами державы, и в этом помочь должен был не кто иной, как сидящий напротив за столом крепкокостный, с мужичьими въедливыми глазами дьяк. Многоходовые дорожки вели Василия Щелкалова к иноплеменным царским дворам, и ходить по ним, не сбиваясь, мог только он. Всей посольской службой ведал дьяк, и его слюдянисто-прозрачные глаза заглянуть могли туда, куда другим путь был заказан. А сделать следовало многое. Сигизмунда строптивого — подпереть двором австрийского цесаря. Двор цесарский — напугать султанской стрелой. Крымцев — озаботить Литвой и Польшей. И много, много другого, неотложного, решить пристало немедля, так как в делах межгосударственных и час промедления может привести к гибельным утратам.
В разговоре царя с Василием Щелкаловым в тот день были названы три имени: думного дворянина Татищева, думного дьяка Афанасия Ивановича Власьева[69], думного же дворянина Микулина.
3
Думному дворянину Татищеву дорога выпала в Варшаву. Сборы были коротки, прощания ещё короче. Надел лисью шубу посланник царёв, жена припала с воем ему на плечо, но он отстранил её и, отворотя лицо от стоящей на крыльце дома дворни, сел в возок и покатил к западным пределам.
От Митавы карету дворянина российского сопровождали королевские рейтары с белыми лебедиными крыльями за плечами. Бравый был вид у рейтар — крылья трепетали, трещали, бились на ветру, — однако Татищев подумал, что игрушка эта, хотя бы и нарядная, несомненная помеха в воинском деле. Ещё и так решил думный: «Воинский доспех ни к чему украшать бантиками». Строг был в суждениях и, как ни ярили коней рейтары, раз только и глянув на них, внимания уже не обращал на почётных сопровождающих. Не до перьев ему было, даже и лебединых. Другое имел в мыслях.
Татищев — сухонький, маленького росточка, с печёным тёмным лицом, однако отпрыск старого рода и человек зело учёный, — в службе посольской состоял давно и знал много. Ему было о чём подумать.
Шведская корона так-таки упала с головы Сигизмунда. Сгоряча, в бешенстве, король со страшной силой влепил в несуразно огромный камин креслом так, что щепки брызнули в стороны, до последнего гроша выскреб королевскую сокровищницу и приказал готовить десант к шведским берегам. Грозен был. Горечь за утерянную корону под горло подпирала. Так бы и кинулся в сабельную драку. Клокотало в груди. Да и здоров был, до драки охоч. Но что он мог сделать с жалким отрядом? Воевать за шведскую корону? Нет… Охотников таких сыскалось в Польше немного. Паны крепко сидели в своих замках и на помощь королю не спешили.
В Варшаве, накануне десанта, в славном храме Святого Яна служили молебен, дабы святой помог войску Сигизмунда в ратном подвиге. Торжественно звучали серебряные трубы органа, множество свечей было возжжено, но папский нунций Рангони взглянул на молящихся и в лицах не увидел должной святости. Замкнуты были лица, скучны, да и особой тесноты в храме не отметил папский нунции,
