Мертвый гость
Туснельда
Одному из моих друзей, по имени Вальдрих, спустя неполных два года по окончании университета пришлось в качестве невостребованного судебного асессора без содержания и чего-то еще в этом роде слоняться по одной из провинциальных столиц, поскольку как раз в это время заиграли трубы Священной войны. Это называлось освобождением Германии от ига французских поработителей. Как известно, весь народ был охвачен единым порывом. «Свобода» и «Отечество» стали дежурными лозунгами в градах и весях. Многие тысячи молодых людей радостно становились под знамена. Речь шла о чести Германии, а затем и о надежде построить, наконец-то, на германских землях более благородную жизнь на законно обоснованных, достойных просвещенного века принципах. Мой дорогой Вальдрих внес свою скромную лепту и прекрасные надежды в этот единый порыв. Одним словом, он заручился рекомендациями председателя суда и сменил перо на меч.
Считаясь еще граждански несовершеннолетним, он написал письмо своему опекуну — родителей у него уже не было, а дорожные деньги в любом случае не повредили бы — с просьбой разрешить ему участвовать в походе за освобождение отечества и выслать сотню талеров на дорогу. Его опекун — господин Бантес, один из богатых фабрикантов города (или городишка) Хербесхайм на реке Аа, который, с позволения сказать, воспитывал его (в его доме Вальдрих провел лишь свои детские годы до поступления в университет), — прослыл старым чудаком.
Так вот, этот господин Бантес вместе с пятнадцатью золотыми луидорами послал ему письмо следующего содержания:
«Мой друг! Когда вы станете старше еще на один год, вы сможете распоряжаться собой и своим состоянием по своему усмотрению. А до того времени прошу отставить ваш поход за отечество и посвятить себя вашим занятиям, чтобы когда-нибудь обеспечить себе чин и пропитание, так как в этом вы очень нуждаетесь. Я помню о моем долге и обязанностях перед вашим отцом и моим покойным другом. Бросьте вы, наконец, все ваши сумасбродства и станьте солидным человеком. А посему я не даю вам ни крейцера. Остаюсь ваш и т. п».
Завернутые в бумагу пятнадцать луидоров находились с этим письмом в страшном, но отнюдь не неприятном противоречии. Вальдрих долго, а возможно, и никогда не смог бы его себе уяснить, если бы его взгляд случайно не наткнулся на упавшую на пол бумажку, в которую были завернуты деньги. Он поднял ее. В ней было сказано: «Не пугайтесь! Отправляйтесь в поход за святое дело бедной немецкой страны. Да убережет вас Господь! Этого вам желает ваша преданная подруга детства Фридерика».
Этой подругой Фридерикой была не кто иная, как дочь господина Бантеса. Одному Богу известно, как ей удалось опередить отца при запечатывании конверта. Вальдрих был в полном восторге, больше восхищенный мужественным сердцем немецкой девушки, чем самим золотом, которое Фридерика, вероятно, позаимствовала из собственной копилки. Он тут же, не сходя с места, написал своему другу из Хербесхайма письмо, в котором отвел несколько строк для выражения благодарности «маленькой девочке» (забыв, однако, что эта «маленькая девочка» за четыре года могла немного подрасти), и даже назвал ее своей немецкой Туснельдой; затем, как второй Германн, гордо отправился в путешествие к Рейну и расположению войск.
Инкогнито
Мне вовсе не хотелось бы здесь подробно пересказывать все германновские деяния Вальдриха. Достаточно будет сказать, что он был всегда там, где требовалось его присутствие. Наполеона к тому времени благополучно развенчали и сослали на Эльбу. Вальдрих не вернулся домой, как прочие добровольцы, а терпеливо принял звание обер-лейтенанта линейного пехотного полка. Полевая жизнь прельщала его больше, чем сидение за грудой актов в пыльной канцелярии. Его полк участвовал еще и во втором походе на Францию и, наконец, после завершенных ратных трудов, под звон литавр и заунывный хор славословий возвратился на родину.
Вальдрих, участвовавший в двух боях и множестве стычек, имел счастье выйти из них целым и невредимым. Он тешил себя мыслью, что его как национального героя ждет награда в виде исключительно выгодного гражданского поста. Благодаря своей любезности и обширным знаниям он снискал уважение у всех однополчан. Правда, с постом дело продвигалось не так быстро, как он рассчитывал. Еще много оставалось не обеспеченных постами сыновей и родственников тайных советников, председателей и т. д. и т. п., которые сочли более благоразумным послать других на Священную войну, а самим остаться дома; кроме того, они имели перед ним преимущество благородного происхождения, тогда как Вальдрих был выходцем из буржуазной семьи.
Так он и остался обер-лейтенантом, тем более что господин Бантес — его бывший опекун — давно вручил ему жалкие остатки его части отцовского наследства, и она уже была пущена на ветер. Вальдриху, таким образом, пришлось прозябать в гарнизоне: сочинять стихи в караульном помещении и философские трактаты на парадах. Это скрашивало ему скуку до тех пор, пока войска не начали передислокацию, и его рота совершенно неожиданно получила приказ расквартироваться в Хербесхайме.
И вот во главе своей роты — поскольку ротный капитан, богатый барон, был в отпуске — в качестве коменданта он вошел в свой родной городок. О, какие чувства он испытывал при виде двух черных остроконечных колоколен и старой, хорошо знакомой ему серой башни над воротами города! Несколько господ из ратуши доставили сопроводительные письма на постой. Комендант, разумеется, был расквартирован в самом привилегированном — читай: самом богатом — доме города, то есть у Бантесов. Большей услуги весь достопочтенный состав муниципалитета оказать ему и не смог бы. Военнослужащие роты весело разбрелись в разные стороны, поскольку приближалось их любимое обеденное время, а почтенное бюргерство, заблаговременно узнав о постое, подготовилось к приему новых гостей. Вальдрих, знавший обоих господ из ратуши еще с детских лет, обнаружил вдруг, что его совершенно не узнают. Все обращались с ним хотя и почтительно, но как с незнакомцем, и, несмотря на его протесты, сами проводили его к дому фабриканта. Господин Бантес также принял его как чужого и даже сам показал ему его новую, уютную комнату.
«Господин комендант, — сказал господин Бантес, — эту и примыкающую к ней комнаты занимал ваш предшественник. Прошу вас! Располагайтесь поудобнее, а позже мы вас ждем к столу и тому подобное. Чувствуйте себя как дома».
Нашего Вальдриха забавляло его неожиданное инкогнито. Он намеревался выйти из этой роли только при какой-нибудь удобной возможности, чтобы еще больше усилить эффект неожиданности. Как только он переоделся, его позвали к столу. Там он встретил, кроме самого господина Бантеса, его супруги и нескольких старых клерков и фабричных смотрителей, которых он достаточно хорошо знал, еще и молодую особу женского пола, которая была ему не знакома. Все сели за стол. Разговоры шли о погоде, о сегодняшнем дневном марше роты, о сожалении всего бюргерства по поводу того, что бывший гарнизон, которым все были в высшей степени довольны, перевели в другой город.
«Тем не менее, я надеюсь, — сказал Вальдрих, — что вы не останетесь недовольны мною и моими людьми. Дайте нам только освоиться у вас».
Вполне естественно, что комендант, удивившийся тому, что его подруги детства Фридерики, которой он все еще был должен пятнадцать луидоров, нет дома, — спросил у хозяйки дома, нет ли у нее детей. «Только дочь,» — ответила госпожа Бантес и указала на юную особу, которая тут же смущенно опустила глаза в тарелку.
Однако глаза Вальдриха раскрылись от удивления до неприличия широко: «Силы небесные! Какой же важной птицей стала маленькая Рикхен!» Конечно, Вальдрих воскликнул это не вслух, а лишь про себя, решив затем получше присмотреться к этой скромнице. Он попытался — насколько это ему удалось в минуту первого потрясения — выжать из себя нечто уместное в такой ситуации и был чрезвычайно рад, когда старик отец сказал: «Еще ложку соуса или чего-нибудь в этом роде. Господин комендант, ваше жаркое совсем сухо!»
Госпожа Бантес рассказывала о своем сыне, умершем еще в детском возрасте, и ее голос дрожал от волнения.
«Ничего, мама, — воскликнул отец. — Кто поручился бы, что и он не стал бы в конечном итоге таким же вертопрахом или чем-нибудь в этом роде, как Георг».
Теперь пришла очередь Вальдриха скромно опустить глаза в тарелку, так как, говоря о вертопрахе, тот имел в виду не кого-нибудь вообще, а его скромную особу.
«Уверены ли вы, папа, в том, что Георг действительно стал таким вертопрахом, каким вы его представляете?» — спросила Фридерика. Вопрос согрел душу коменданта чувствительнее, чем бокал старого бургундского, который он как раз подносил к губам, чтобы скрыть свое смущение. В вопросе звучали отголоски прежней юношеской дружбы, которая, казалось, еще не была до конца забыта. Такой интересный вопрос, прозвучавший из таких интересных уст, да еще и таким бархатным, взволнованным голосом, был поистине слаще меда для бедного Вальдриха, поскольку подсластил ему горькие пилюли, которыми досыта угощал его господин Бантес.
