Свидетеля, видимо, как особо опасного, поместили в камеру-одиночку метр на полтора с дырой в углу и грязным, набитым соломой матрасом на полу. Заставили перед этим пройти унизительные процедуры с раздеванием и отбиранием всех вещей. Забрали постельные принадлежности. Разрешили надеть только легкое платье, даже нижнее белье отобрали. Потом отвели меня в комнату, где восседал вежливый следователь в чине капитана. Перед ним уже были разложены наши отобранные украшения, чистые листы бумаги, линейка. Он переписывал оставшиеся «изъятые ценности». Закончив составление описи, следователь спросил, нет ли у меня золотых изделий во рту. Я продемонстрировала единственную золотую коронку. От одной мысли, что сейчас ее будут снимать, дурно стало. К счастью, с одной коронкой следователь решил не связываться. Простил мне ее великодушно. Махнул рукой:
– Ладно, распишитесь под описью. – И к конвоиру: – В камеру ее.
Конвоир под грохот собственных сапог препроводил меня в камеру. Шли по коридору, с двух сторон глухие железные двери. У сопровождавшего меня амбала было жутко неприятное лицо, какая-то недоразвитость была в нем. Мелкие глазки на заплывшем лице, белесо-рыжие ресницы и брови. Когда я зашла в камеру, он прорычал: «Подъем в 6, отбой в 24», – и дверь с грохотом закрылась. На другой день на допрос меня вел более приятный «провожатый». После допроса даже скрутил для меня «козью ножку», прикурил и бросил в окошко камеры. Так я впервые закурила – бросила лишь год назад.
В одиночке я пробыла полтора месяца – до середины августа, пока не зачитали приговор. После оглашения провела жуткую ночь – думала о тебе, просила не сдаваться, потому что кроме тебя меня некому спасти. Все чудилось, как скулит Жужу, тревожилась о ней. Вспоминала фотографию: зимний Бухарест, у меня из муфты выглядывает Жужу – такая славная мордочка. И до смешного не давали мне покоя крючочки и застежки с подаренной тобой каракулевой шубки, вырезанные «с мясом» огромными ножницами злобной теткой-надзирателем. Сколько в ее лице было ненависти к этой шубке, с каким удовольствием она ее кромсала! Лучше бы забрала себе и носила. Но забирать могли только начальники, а мелкие служки отыгрывались по-другому: не упускали случая поиздеваться, унизить.
Так началась новая жизнь…
Часть 2
Если бы старость могла
Струны, ну почему вы так звучите?
С годами многое понимаешь, но уже ничего изменить не в состоянии. Если бы старость могла… Смотрела как-то документальный фильм о шестидесятниках. Поразило меня, как один из них, властью битый, прессой травленный, на вопрос, чего ему, преуспевающему писателю, не хватает в сегодняшней России, не задумываясь, ответил просто и коротко: «Идеалов!»
В памяти возник наш с тобой разговор в бухарестской квартире после очередного отказа советского консульства в возвращении на родину. Во мне все клокотало от их несправедливого отношения к тебе. Ты тоже был очень огорчен, но внешне спокоен и, что меня удивило, продолжал строить планы, как дальше действовать, чтобы добиться разрешения. Других вариантов для тебя не существовало. Убеждать тебя, просить хоть чуточку быть практичным, не испытывать судьбу было бесполезно. Честно говоря, я не понимала, как может столь предприимчивый человек, толковый коммерсант быть таким наивным. Ну хорошо: ты не чувствовал вины перед своей страной, но лучше меня понимал и трезво оценивал политическую обстановку в Союзе, знал, что никто разбираться не станет в твоих душевных метаниях. На что же ты рассчитывал? Ты тогда сказал:
– Верочка! По молодости все иначе видится, ты еще поймешь меня. Время тебе нужно, и ты обязательно меня поймешь. На нашей с тобой родине живет много умных, талантливых, красивых людей. Я найду таких, они разберутся, поймут, что я чист перед русскими. Надо только найти нужных людей. И тогда все будет хорошо. А пока финансовые тылы надо укрепить.
– Не знаю, что может изменить время, что я должна понять? Все будет хорошо?! Может, будет, но не сейчас!
Сегодня тебе тех слов не повторила бы. Поняла я, многое поняла. Не все способны жить без идеалов. Ты не мог и поэтому рвался домой. Здесь были твои идеалы. Тебе были нужны другие песни, авторы, зрители, чтобы двигаться дальше, подниматься выше. Вырос ты из своей одежки и не готов был к долгим остановкам. Ты никогда не был одинаковым – менялся постоянно. Церковный хор, танцы, сольная карьера, записи в лучших студиях мира. Ты и в театре пробовал себя. Еще в свою первую поездку в Лондон после удачных проб для звукового фильма в «Патэ-журнале» тебе предложили сделать сценарий русской исторической киноленты. Тебе и это было интересно, и ты не терял надежды, что еще сможешь попробовать себя в кино. Планов – громадье, да на чужой стороне не получалось. Другой круг общения тебе был нужен. Творческий кризис одной финансовой поддержкой не одолеть. Ты до последнего был уверен, что найдешь выход из тупика, что мы вернемся домой, что еще не раз вместе выйдем на сцену. Ты мечтал:
– У нас будут концерты в Москве. Обязательно в Москве. Сначала ты будешь мне аккомпанировать, потом будем вместе петь. И с оркестром будем выступать. Я соберу своих прекрасных друзей – композиторов, поэтов, аранжировщиков, музыкантов. Театр построю, где мы все будем вместе, и у нас будет новая программа. А в конце мы будем вспоминать самое любимое из того, что сегодня поем. Но наступит, родная, день, когда я буду объявлять твой выход: «Поет известная всему миру Вера Лещенко». Я еще скажу главные слова, но какие, пока это секрет. Так будет! Чиновники скоро прозреют, поймут, что мы нужны стране, а она нам, и разрешат вернуться домой. Веришь?
Я верила. Даже тогда, в одиночке, продолжала верить. Мне долго еще мешало это ощущение твоего плеча. Я поначалу не пыталась даже противостоять напору и давлению комитетчиков, убеждавших меня, что я – преступница, в угоду «белогвардейцу и отщепенцу» предавшая Родину. Спасали воспоминания. Защитная реакция организма бросает тебя в день вчерашний, когда ты был счастлив с первой минуты после пробуждения. Открыл глаза, и даже если за окном серый дождливый день – в душе солнце светит. Традиционно сбежавший утренний кофе кажется верхом блаженства. Жужушка обгрызла мой тапок и спрятала. Когда я обнаружила его и собралась наказать нашу любимицу, ты взял Жужу на руки, прижал к себе:
– Бедная-бедная Жужу! Как песик страдает, что случайно нанес серьезный урон… – дальше в том же духе.
Речь была достойна высокой трибуны. Ты митинговал, а Жужу, прижавшись к тебе, тихо виновато скулила. Спектакль продолжался, пока я не рассмеялась. Жужу была прощена, и общему веселью предела не было!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
