Но с Алисием такое не пройдёт, даже от фогта имперских земель и бывшего командира он не потерпит угрозы, и прочь тонкий кинжал, он возьмётся за двуручный меч, который ему сподручнее держать. Габсбургам, по его мнению, как плохо ни сделай, всё будет мало, в Италии они поддержали гвельфов, этих бунтовщиков, и в том, что у него на лице теперь есть дыра и больше нет глаза, виноваты именно они. А у него есть такое правило: один раз враг – всегда враг.
– Времена меняются, – аргументировал фон Хомберг, но Алисий ничего не хотел об этом знать и парировал:
– Но приличный человек не меняется!
Тем самым война была окончательно объявлена. Они говорили всё громче, фон Хомберг становился всё суровее, а Алисий всё наглее, он в конце концов объявил фогта имперских земель предателем, потому что в Италии он был против Габсбургов, а теперь за них. Фон Хомберг уже было схватился за рукоять меча, но потом предпочёл бросить на Алисия лишь презрительный взгляд и сказал, что не Алисию брать на язык слово «предатель», когда он всю свою жизнь как наёмный солдат служил каждому, кто мог платить ему деньги.
– И если бы чёрт предложил больше, – сказал он буквально, – ты бы воевал и за чёрта.
Тут они оба встали и кричали друг на друга через стол, обмениваясь ругательствами, и в конце концов Алисий произнёс итальянское слово, которое я не знал, но оно наверняка означало обидное оскорбление. Фон Хомберг вытянул своё оружие, но его сопровождающие его удержали и отговорили: если, мол, ездишь по стране, чтобы приобрести друзей, зачем лишние пересуды, что ты убил гостеприимного хозяина. И он не бросился на Алисия с мечом, а лишь плюнул ему в ноги и выбежал из дома, его люди за ним. Снаружи он продолжал ругаться, что недостаточно быстро подвели к нему коня, и потом ускакал первым, и знаменосцу пришлось пришпоривать своего рысака, чтобы обогнать его и снова быть во главе отряда, как положено. Алисий стоял в дверях, уперев руки в бока, и смотрел им вслед, то и дело повторяя: «Ну я ему ещё покажу!»
Деревенские смотрели на него со страхом, они хотя и не знали, в чём дело, но то, что вышла ссора, они не могли не слышать.
Я остался в доме один, а хорошая еда всё ещё стояла на столе. Я думал, ну хоть наемся, ведь я долго смотрел на этот стол голодными глазами, но тут Айхенбергер прислал Большого Бальца и ещё двоих, и они всё унесли. Там, где стояла миска с жареными курами, она, оказывается, прикрывала дыру в скатерти. Увидев её, я вдруг понял, что за скатерть это была: попона с мула убитого приора. Я уверен, там когда-то были вышиты два ворона, герб монастыря.
Пятьдесят вторая глава, которая начинается с предзнаменования
Никогда нельзя быть уверенным, знак это или просто случайность, но то, что произошло со мной, должно что-то означать, угрозу или предостережение, а может быть, и то, и другое. Моя белая голубка умерла, как раз сегодня. Я принёс ей зёрнышек, а она лежит в своей корзине на боку, как будто предавшись своей участи. Эта голубка с самого начала была чем-то особенным, я её поймал, потому что она должна была спасти одну душу, и для этого я бы её сегодня и выпустил. У нас в деревне есть такой обычай, – Полубородый, который действительно где только не бывал, говорит, что нигде не встречал такого, – чтобы в один из двенадцати дней после Рождества поймать голубя, а в конце шествия по случаю Богоявления выпустить, потому что наш Господь Иисус в этот день принимал крещение и на него снизошёл Святой Дух в образе голубя. Когда выпускаешь голубя на волю, могут быть две возможности: если он летит по прямой, пока не потеряешь его из виду, тогда это означает, что он передаст на небо желание, которое ты на него загадаешь, и это желание будет услышано также и для души умершего. А если он сразу сядет на ближайшую крышу или на дерево, то это плохой знак, и твоё желание не исполнится. Но голуби почти всегда улетают, это у них в природе, особенно если ты поймал голубя не слишком близко к деревне. Некоторые мальчики делают из этого выгоду, они ловят нескольких голубей и продают их людям, которые уже не такие ловкие, чтобы охотиться самостоятельно, а желание загадать всё равно хотят. Я не могу себе представить, чтобы Господа Бога впечатлило, если кто-то просто раскошелился. В раю никто не интересуется деньгами, там всё получают даром, рассказывал господин капеллан.
Мне тоже непременно нужно было отправить желание, для маленькой Перпетуи, она, может быть, застряла в лимбусе, а я хотел её оттуда выручить. Хотя и считается, что так не бывает; уж если попал в лимбус, так и остаёшься там, но попробовать-то можно, а где гнездятся голуби, я знал. Я взял с собой сеть, но она не понадобилась, потому что я увидел нечто особенное, а именно эту белую голубку. Такие птицы редки, их чаще всего съедают ещё молодыми, потому что они хорошо видны ястребам и сарычам. Голубка сидела на ветке тихо, и я сразу знал: лучшей посланницы для неба просто быть не может, у неё такой же цвет, как у ангелов, и поэтому она легко войдёт в рай. Особенную птицу и ловить надо по-особому; если накинуть ей сеть на голову, с ней не подружишься, это всё равно что Поли поймал бы в свои силки ангела; это была бы добыча, но она не принесла бы ему счастья. Я стал подкармливать голубку, и она каждый день подпускала меня чуть ближе, на третий день я уже смог её поймать так, что она не противилась. Полубородый говорит, что она уже тогда была больна и поэтому не улетела, но я думаю, она просто доверяла мне. Я чувствовал между ладоней биение её сердца, оно было быстрее, чем у человека; может, это из-за того, что у голубей не такая длинная жизнь, и поэтому всё приходится делать в спешке. Я засунул голубку в корзину с крышкой, в каких обычно носят на рынок кур, и она никогда не пыталась улететь, даже когда я открывал крышку, чтобы покормить её. Но это не из-за бессилия, как считает Полубородый, а из-за доверия.
И вот она мёртвая.
То, что это случилось именно сегодня, на Богоявление, когда я хотел её отпустить, должно быть, знамение, как был тогда знамением ворон, который хотел принести несчастье Поли, а я его убил. Только: птицу беды можно обезвредить, убив её, это ещё может получиться, но чтобы оживить умершую птицу счастья, для этого надо быть святым. Что моя голубка умерла, могло означать лишь одно: случится несчастье, и никто меня в этом не переубедит. Мне кажется, я знаю, какого рода несчастье нас ждёт. Поэтому я сейчас на пути в Эгери, и если меня будет искать дядя Алисий, он меня не найдёт. От своей судьбы не уйти, как говорят, но я всё равно хочу попытаться, и пусть потом все говорят, что я неженка и трус. Алисий будет корить меня, мол, настоящий солдат не убегает от боя, но ответ на это я уже заготовил. Я скажу, что ничего не знал, а то, что Богоявление в этом году приходится на воскресенье, показалось мне хорошим поводом навестить кузнеца Штоффеля, я хотел посмотреть, как он там без Кэттерли. Алисий, кстати, сам виноват, что не найдёт меня, потому что из своих планов он делает такую тайну, а мне ничего не выдаёт. Разумеется, я и сам всё знаю, но никто ведь не докажет, что знаю. Тайные заговоры – они как вонь, их не спрячешь, даже не надо специально выведывать, чтобы узнать. И эта история не вчера началась, в деревне уже давно всё вертится вокруг неё; заговорщики ведь не шепчутся, когда обсуждают свои планы.
Иногда я думаю, что у нас живут слошные ясновидцы и пророки, и каждый из них способен читать чужие мысли не хуже святого Василия. Потому что все они убеждены, что знают точно, чего добилась и чего не добилась делегация правителя кантона у аббата Айнзидельна, и при этом Гени после тех переговоров ни разу не появлялся в деревне, даже в Святой вечер, а напрямую из Айнзидельна уехал в Швиц; так что никто не мог его расспросить. И тем не менее Ломаный рассказывает Рикенбаху, а Айхенбергер Криенбюлю во всех подробностях, как протекали разговоры и почему они не принесли бы мира, а только наоборот. Можно подумать, они все там за дверью стояли или прятались под столом и каждый всё дословно записал, как писарь тогда на судебном слушании. Но самый большой пророк из всех – дядя Алисий, у него от гордости за свою мудрость грудь колесом, и он всюду болтает, что он-де предупреждал Гени с самого начала, что речами ничего не добьёшься, но тот не захотел его слушать. И потом снова принимался ругать Габсбургов, в конце концов именно они виноваты во всём, что делается в монастыре, так же, как мать виновата, если её сын кончит жизнь на виселице, потому что она ему всё спускала с рук.
