— А дружка его? — не унимался боярин. — Может, и он с ним заодно?
— И его не надобно, — вздохнул Дмитрий. — Чист Дуглас. Сами ж слыхали все…
Монахи, которых я выгнал недослушав, и впрямь передали мне не все послание Бориса Федоровича.
Только на своде я узнал, что в нем, помимо подробностей относительно отравления, говорилось, что Годунов не серчает на меня за то, что я самовольно выкрал из острога опально го шотландца, ну и еще несколько слов в адрес учителя танцев, полностью обеляющих Квентина в глазах царевича.
И на том спасибо.
Держали меня в каком-то монастырском подвале наособицу от двух воевод, якобы польстившихся на «иудино дело», так что я их вообще не видел.
Дмитрий за все время моей отсидки зашел только однажды, да и то лишь объявить о вынесенном приговоре.
Честно говоря, услышав его, я несколько опешил. Мне и в голову не приходило, что за недонесение будет столь суровое наказание.
А уж о смертной казни я и вовсе не помышлял.
Расчет был на темницу, а из нее, куда бы меня ни посадили, я бы все равно убежал. Пусть не сразу, через несколько дней, от силы через неделю или две, но я был уверен, что удеру.
Не зря же я на всякий случай с самых первых дней науськал Дубца, чтобы он все разузнал о местах заключения в Путивле, — всегда полезно заранее приготовить себе запасной путь к отступлению, ведь неизвестно, как оно обернется.
Судя по описанию наблюдательного паренька, осуществить побег представлялось вполне возможным делом. Потому единственное, о чем я сожалел, угодив в монастырскую подклеть, так это о том, что меня не посадили к остальным.
Теперь же получалось, что и не подсадят.
Объявив о приговоре, Дмитрий с минуту молча разглядывал меня, после чего заметил:
— Жаль. Я успел полюбить тебя, но сенат…
— Мне тоже немного жаль, — усмехнулся я, все еще надеясь, что он просто меня пугает, а потому продолжая держаться уверенно, не теряя бодрости духа. — А с любовью ты поторопился. Надо судить человека прежде, чем полюбил его, ибо, полюбив, уже не судят и не…
— Я не закончил своего слова, — властно остановил меня царевич. — Мне жаль оттого, что пришлось разочароваться в тебе. — Криво усмехнувшись, он добавил: — Знаешь, я уж было совсем уверился, что в обличье князя Мак-Альпина пребывает… — Дмитрий, не договорив, медленно прошелся вдоль наставленных пустых бочек, из которых остро разило квашеной капустой, и, не поднимая головы, глухо произнес: — Но он никогда бы не польстился на злато.
Оказывается, даже в эти минуты больше всего царевича расстроило, что в обличье философа Феликса, пардон, ныне уже Федора, скрывается… только сам Федор и больше никто.
— И подумать токмо, всего за три тысячи рублей ты сам предложил моему ворогу таковское… — продолжил он с упреком.
Я невольно усмехнулся.
Однако и самомнение у Дмитрия.
Можно подумать, что он на самом деле стоит больше.
Даже если предположить, что его упрек справедлив, я и так совершал выгодную сделку, требуя от царя неимоверной переплаты. И вообще, в зеркало на себя посмотри, парень, а уж потом бухти тут.
— Я не предлагал, — честно ответил я. — Деньги предназначались… тебе.
— Мне?! — опешил Дмитрий.
— Именно, — подтвердил я. — Видя, что здесь творится, я решил предложить тебе покинуть Путивль и отправиться куда-нибудь во Францию или Швецию. Рано или поздно царские войска подойдут к твоему городу, и тогда сбежать тебе было бы невозможно, а пока время есть…
— И царь согласился?
— Я и не написал ему о том, что хочу помочь тебе бежать, — пояснил я. — Написал лишь, что если ему хочется, чтобы ты исчез, то… Увы, но он подумал, что я имею в виду твою смерть.
— А как же с грамоткой Федору? — растерянно спросил он. — Выходит, ты все равно обманул меня?
— Ничего не выходит, — покачал я головой. — Их было две. Просто о той, что адресована Годунову, я тебе говорить не стал — не очень-то верилось, что он согласится. Второе же послание мой гонец должен был передать царевичу только после того, как получил бы отказ на первое.
— Тогда… почему ты молчал там… на своде?
— А кто бы мне поверил? — язвительно осведомился я. — Даже ты сейчас и то, а уж что до них… Ты ж сам видел, как они жаждали моей крови.
— Ты сам виноват! — горячо заявил Дмитрий. — Они зрят, яко ты на них взираешь, потому и платят тебе тем же. Ну вот за что ты не любишь путивльского воеводу?!
— у него зависти — на сотню волков, а ума — на пару ослов. Да и остальные… Как говаривал еще великий римский император Октавиан Август: «Измена мне мила, а изменники противны».
— Но ведь ты тоже…
— Мне Годуновым присягать не доводилось, — перебил я его, — так что совесть моя чиста.
Дмитрий вновь совершил небольшую прогулку вдоль пустых бочек и уселся на одну из них напротив меня.
— Ладно, оставим это, — протянул он. — Все одно: что сделано, уже не вернуть, а сказанное — не переиначить. Мыслю, что, может, ты и поведал мне сейчас чистую правду, но я ныне хотел вопросить тебя об ином. Как ты теперь? Что мыслишь делать?
Поначалу я даже не понял смысла его вопросов, но свеча, с которой он вошел, хоть и давала совсем немного света, однако мне хватило, чтобы заметить в его глазах откровенное мальчишеское любопытство.
И все сразу стало ясно.
Он до сих пор не был уверен, человек ли я, и крещение его ни в чем не убедило.
Да и, несмотря на его собственные слова о том, что дьявол не польстился бы на злато, Дмитрий еще продолжал сомневаться.
А как лучше всего окончательно проверить? Да приговорить к смерти, и пусть теперь выкручивается.
В противном случае приговор был бы иным, а тут если чем владеешь, то волей-неволей проявишь все, на что способен.
Шутка, затеянная мною, оказалась не просто очень опасной.
Она оказалась смертельно опасной. Называется, доигрался.
И что теперь делать?
— А ведь ты и сам отдал голос за мою казнь, государь, — задумчиво произнес я.
— Ну как ты мог помыслить обо мне таковское?! — взвился он, соскочив с бочки. — Я и не думал, что они учинят эдакое, потому и сказал, чтоб решали сами, а сенат вишь яко все повернул. Мол, ежели должны быть казнены русские воеводы, то по справедливости и иноземца надлежит подвергнуть той же участи.
Вот, значит, как.
Что ж, молодец. Рассчитал все точно, после чего… сработал чужими руками. Выходит, ты еще хитрее, чем я думал. Получается, я в тебе ошибался куда сильнее, чем полагал, а за ошибки надо платить.
И за неудачные шутки тоже.
— Ну да, — не стал спорить я. — Что ж, справедливость радует, даже когда казнит. Вот только мой тебе последний совет, государь. Сейчас уже поздно, но на будущее сгодится. Если суду подлежит гусь, не облачай лису в судейскую тогу.
— Так что ты теперь мыслишь? — вновь упрямо переспросил он, проигнорировав мои рекомендации.
— Думаю, что последние часы надо прожить достойно, — ответил я.
Расстроенное лицо царевича надо было видеть, хоть он и старался этого не показать. Дмитрий разочарованно передернул плечами.
— Ну тогда иди. Ждут уж, — неловко произнес он. — Да, Кентина, кой ныне Василий, я пущать к тебе не велел — уж больно он разбушевался ныне, егда узнал, что тебя… — И, не договорив, вышел первым.
Я, опешив, посмотрел ему вслед.
Как?
Уже?!
Нет, я не питал особых иллюзий, но и не рассчитывал, что времени у меня в запасе совсем не будет.
Вообще.
Вроде бы на следующий день Пасха, да и потом должны были бы выждать, пока длится Светлая неделя[95], на которую, помнится, даже полагалось амнистировать преступников.
Нет, я не обольщался. Может, царевич и впрямь выпустил бы по такому случаю из подвалов пару-тройку человек из числа мелких воришек, но ни мне, ни воеводам, ни пойманным монахам помилование не светило.
Зато я в эти дни попытался бы как-то исхитриться, изловчиться и сбежать.
Однако на выходе меня уже поджидали нетерпеливо переминающиеся с ноги на ногу казаки. Получалось, что решено все успеть до Пасхи.
Приговор, озвученный прямо там, в воеводском дворе, для всех троих — помимо меня были только воеводы, а монахи отсутствовали — оказался сравнительно легким: расстрелять.
«Ну и то хорошо. Хоть мучиться не доведется», — как-то отстраненно — так и не осознал до конца — подумал я.
Любопытно, что в отличие от единогласного в своем мнении сената некоторые из шляхтичей были категорически против моей смертной казни. И они не просто недовольно загудели, стоя на воеводском дворе, после того как вместе со мной выслушали приговор.
Огоньчик тут же подошел к Дмитрию и заявил ему, что все это — чистейшей воды оговор со стороны монахов, коим он не верит ни на грош.
Царевич повернулся к Бучинскому, но, взглянув на его недовольное лицо, понял, что и тут ему моральной поддержки не получить.
