Хлоп! Еще один знак, насколько взволнован царевич. Обычно он с таким треском дверь за собой не захлопывает, а тут…
Что касаемо меня, то Дмитрий был прав — никуда я отсюда не денусь. Более того — любая попытка бежать, помимо того что практически не имела ни малейшего шанса на успех, так еще и наглядно подтверждала мою виновность.
Я вздохнул и уныло уставился на валявшиеся передо мной бумажные клочки.
Вот уж чего было жаль.
Столько трудов, столько уговоров стоил мне этот документ, а его в клочья.
А может, удастся сохранить хотя бы черновик? Так сказать, до лучших времен. Не факт, что они для меня вообще когда-нибудь наступят, но вдруг сгодится…
Я подошел к полке. Бумаг на ней хватало, и валялись они, как попало — царевич не отличался ни педантичностью, ни аккуратностью, — поэтому пришлось потратить несколько минут, прежде чем нашелся нужный документ.
Осенило меня не сразу, а чуть погодя, когда я вновь уселся с ним за стол. Лишь тогда я насторожился и присмотрелся повнимательнее.
Погоди-погоди, так это…
Я посмотрел еще раз. Все точно. Показавшееся странным подтвердилось. Ишь ты как оно получается.
Для верности подобрал с пола несколько обрывков, чтобы сличить. Ну да, все правильно. Грязь, жирно зачеркнутые строки и прочие исправления сразу бросились в глаза.
Так-так…
Наверное, Дмитрий в сердцах едва заглянул в него, прежде чем порвать, вот и не разобрался как следует.
Получается, что в неприкосновенности остался беловик…
Вот это здорово!
Бумага в руке оказалась драгоценнее вдвойне.
Вот только куда ее спрятать? Я огляделся по сторонам — в столь скудной обстановке отыскать что-то приличное не представлялось возможным, но тут меня осенило — одежда. Где-то царевич ее должен хранить. Шифоньера нет, комода с гардеробом тоже, значит, остается сундук.
Пошарив взглядом по комнате и не увидев его, я почти опустил руки — не иначе как он где-то в другом месте, но затем, вспомнив, где хранится мой собственный, брякнулся на колени и заглянул под лавку, на которой спал Дмитрий.
И точно, стоит себе, родимый!
Беловик, целый и невредимый, надежно улегся в самый низ, а для верности я его прикрыл то ли ферязью, то ли кафтаном. Да название и неважно — главное, что на груди имелось большое жирное пятно, которое благодаря моим стараниям сразу бросалось в глаза.
Потом, подумав насчет возможных ситуаций, аккуратненько просунул между ним и беловиком новешенькую тонкую белую рубаху — ее стирать ни к чему, даже если в миниатюрном Дворцовом приказе царевича окажется заботливый и расторопный постельничий.
Кажется, все?
Нет. Если я, который не считает себя таким уж наблюдательным человеком, пускай чисто случайно, но обратил внимание на густо замазанные строки на обрывках, то может заметить и царевич.
Это сейчас он взбешен и ему не до того, а потом?
Значит, надо уничтожить черновик, но сделать это хитро. Осмотревшись, я подскочил к жаровне — самое то. Поднесенный обрывок вспыхнул ярким пламенем. За ним последовали остальные.
Но торопиться не следовало…
Когда Дмитрий вновь ворвался в свою потаенную палату, то увидел меня, меланхолично подносящего к рубиновым уголькам один обрывок за другим.
— Сжигаю надежды договориться мирно, — унылым тоном заметил я, поднеся к уголькам очередной бумажный кусочек.
Царевич подошел к столу и взял один из оставшихся клочков.
Ну что ж, пусть читает — тут опасаться нечего, потому что напоследок я специально оставил самые чистые, практически без помарок кусочки.
Смотри, золотой, хоть обглядись — специально тебя поджидал, дабы ты воочию убедился.
Но, оказывается, его больше интересовало не это.
— Значит, дверью промахнулись, — медленно произнес он. — Ноги у них, стало быть, заболели, да?..
Глава 17
Помирать, так с музыкой
Я не запирался — глупо.
Пояснил лишь, что поначалу вообще обалдел — какого черта они ко мне заявились, да и потом, когда речь пошла о яде для Дмитрия, сперва даже толком не понял — решил, будто они хотят, чтобы я достал им отраву для царевича.
Потому и разогнал, особо не вникая — раз яда у них нет, то бояться за жизнь Дмитрия ни к чему.
К тому же я потребовал, чтобы и духу их в Путивле не было, вот и не стал ничего никому говорить.
— И про отказ, и про прочее мне уже ведомо, — кивнул царевич. — А пошто меня не оповестил?
— Так ведь если яда нет, то получится оговор — доказательств-то у меня не было, — развел я руками. — Выходит, с одной стороны, слово православного монаха, совершающего богоугодное паломничество в Новый Афон, а с другой — недавнего лютеранина.
— Так что с того? — не понял Дмитрий.
— Мне показалось, что слово монаха в твоем сенате все равно перевесит. К тому же на их чаше весов таких слов вдвое больше — еще и Мефодия. Твои бояре обязательно решат, что я выслуживаюсь перед тобой. Да и не к лицу мне унижаться до доносов. Путивль — не Москва, и я не холоп, а князь из рода Мак-Альпинов. Что достойно для годуновских смердов, то недопустимо для потомка шотландских королей.
Последнее понравилось Дмитрию — еще бы, звучало чуточку надменно, но гордо и красиво. Плюс к тому произносил я это не скороговоркой, а с достоинством, осознанием собственной правоты и с высоты величия своего рода.
— Сенат мой иначе мыслит, — тем не менее отозвался он. — Потому решено тебя отправить поначалу на свод в допросную, а опосля яко выйдет. Но пытать тебя я воспретил и… — Не договорив, он досадливо махнул рукой и вышел.
Тон больше печальный, хотя в нем чувствовалось и обвинение.
И на том спасибо, что избавил от пыток. По горячим следам меня бы подвесили на дыбу за милую душу — слишком много времени уделял мне царевич, а это кое-кому из наших, в смысле русских, было не по нутру, в том числе и Сутупову с Рубцом-Мосальским.
Впрочем, не им одним.
Косились на меня и Татев, и Лыков, и другие бояре, будто моя вина в том, что они ни черта не смыслят в философии, а после сытного обеда, обожравшись до отупения, чешут на боковую и задают храповицкого часа на два-три, не меньше.
Словом, охотников понюхать, чем пахнет жареное мясцо философа, а также узнать, отличается ли кровь потомка древних шотландских королей от обычной, отыскалось бы порядком, только свистни.
На своде я молчал, как партизан. Не отрицал лишь одного — совместной поездки с отцом Кириллом в Углич, то есть того, что знал монаха раньше.
Правда, попытался выжать из этого обстоятельства максимум, пояснив, что, выясняя обстоятельства гибели царевича, именно тогда пришел к выводу о подмене, выложив все факты, говорящие в пользу моего предположения.
Дмитрий слушал с блаженной улыбкой на лице — ему мои слова были как бальзам на сердце.
Зато потом, когда речь дошла до моего послания и, главное, ответов Годунова на него, я понял, что дела мои швах.
Ни судьи, ни сам царевич и не подумали о чем-то ином, выслушав от монаха Ипполита о согласии царя на просимые мною деньги и отказ отправить под Путивль три сотни всадников.
Им сразу стало все ясно, как ранее Годунову: деньги я клянчил за убийство, а ратников — для обеспечения собственной безопасности при последующем бегстве.
Не смутил допрашивающих и мой отказ от отравления. Они посчитали, будто я отказался брать у монахов яд лишь потому, что решил воспользоваться своим, понадежнее, и выложили на стол в качестве доказательств все, что изыскали в моем сундучке.
— То снадобья для сердца, — пояснил я. — Давайте при вас их и выпью. — И потянулся к заветной баклажке Марьи Петровны.
Что я предприму после того, как сделаю три глотка, понятия не имел, но не воспользоваться таким случаем грех. Коль удача сама идет в руки — отказываться нельзя.
Однако еще не поднеся ее к губам, понял — ничего не выйдет. Вылили настой Числобога. Может, нечаянно разлили, может, специально — какая разница.
Нет его у меня, и все.
Потому мне и разрешили взять фляжку в руки, что пустая. Но стремление доказать, что яда в моих травах нет, оценили и больше к этому вопросу не возвращались.
Зато все остальные обвинения оставались неизменными, и спорить я с ними не стал — бесполезно.
— Дешево ты меня оценил, — бросил в сердцах Дмитрий, уходя с допроса.
— Может, все-таки на дыбу его? — в спину царевичу на всякий случай осведомился еще раз Мосальский.
Дмитрий остановился, склонив голову набок, исподлобья посмотрел на меня, после чего зло буркнул:
— Он мою честь как-то спас, пущай и его при нем останется. Да и нечего нам более от него вызнавать.
— А дружка его? — не унимался боярин. — Может, и он с ним заодно?
— И его не надобно, — вздохнул Дмитрий. — Чист Дуглас. Сами ж слыхали все…
