Упоминается только история Каина. Это и до сих пор не отмеченное в исследовании упоминание небезынтересно как для предания о Каине, так и для «Выжигина». В последней главе романа Выжигин навещает ростовщика в его мелочной лавке и находит его за чтением «Истории Ваньки Каина»[881]. Название определённой книги для чтения служит как одно из средств для того, чтобы наглядно продемонстрировать среду и духовный уровень соответствующего лица, средством, которое автор «Выжигина» применяет и по-иному[882]. Но это предполагает знакомство читателей с названной книгой, тем более в том случае, если автор удовлетворяется простым приведением названия книги, как поступает Булгарин. Постольку это место является доказательством того, что история московского мошенника и шпиона была ещё известна в 20-е гг. XIX в. и, как можно предположить, знакома также средним слоям русских читателей, к которым роман Булгарина прежде всего и обращался. Но с учётом «Выжигина» оно достойно внимания как единственное прямое указание на русскую плутовскую традицию внутри сочинения, которое само относится к этой традиции, даже если автор не опирается непосредственно на неё, а дистанцируется от неё. Ведь Булгарин цитирует историю Каина внутри романа не для того, чтобы побудить к сравнению обоих произведений (как поступил Нарежный при чтении Чистяковым «Жиль Бласа»); он хочет в результате этого только охарактеризовать плохой литературный вкус ростовщика. Но, вероятно, как раз это упоминание и побудило позднейших критиков и пародистов назвать его Выжигина непосредственным потомком Ваньки Каина[883].
Из всех ранее обсуждённых русских плутовских романов или рассказов как раз скупое жизнеописание исторического преступника и агента более всего удалено от «сатирически– нравственного романа» Булгарина (и уж в совсем особой степени это касается краткой редакции XIX в., на которую ссылается Булгарин[884]). Гораздо в большей степени напрашивалось бы сравнение с романами Чулкова и Нарежного. Прямой связи (как с поляками и французами) здесь нет. Других романов Чулкова Булгарин, вероятно, даже и не читал. Романы Нарежного (по меньшей мере, напечатанные в 20-е гг.) он должен был знать, но они не служили ему ни источником, ни примером[885]. Следовательно, речь идёт здесь не о прямой опоре на старый русский плутовской роман, но скорее о продолжении этого направления, подобно тому, как уже и ранее Нарежный в своём «Российском Жилблазе» продолжал начатое Чулковым, хотя он обращался не к русским «предшественникам», а к плутовскому роману Лесажа и украинской сатирической традиции.
«Пригожую повариху», «Российского Жилблаза» и «Ивана Выжигина» связывает сатирическое изображение русских нравов в рамках одного романа, полностью или в значительной степени применяющего традиционную композиционную тему старого плутовского романа, т. е. представляющего отдельные «Описания нравов» и эпизоды как этапы непрерывного жизнеописания, которое рассказывает сам негероический главный персонаж. Булгарин даже точнее придерживается этой схемы, чем Нарежный, комбинировавший рассказ от первого лица с рассказанной в третьем лице семейной историей, и его рассказчик от первого лица постоянно менял свой горизонт, так как действие продолжало развиваться параллельно его рассказу. Напротив, у Выжигина, как и у Мартоны, персонажа Чулкова, место, которого они достигают как действующие лица сюжета, расположено только под конец романа. В то же время и место, на котором они выступают рассказчиками, обратившими взгляд назад, находится в самом начале. Но Булгарин и Чулков приспосабливают, тем не менее, горизонт своего рассказчика, его «знание», к соответствующей ситуации действия. На предстоящие события делаются указания самое большее с помощью неопределённых намёков, но они не предвосхищаются (что было бы вполне возможно при исповеди с ретроспективной позиции). В результате этого из характерного для многих старых плутовских романов напряжения между действующим и рассказывающим Я возникает чистое напряжение самого события, ожидание читателем ещё неизвестного или уже предположенного. Эта черта у Булгарина выражена гораздо сильнее, чем на примере Чулкова, так как автор «Выжигина» (подобно автору «Российского Жилблаза», но сильнее, чем у него) кладёт в основу своего романа сквозную, действенную с самого начала, вновь и вновь искусственно «мистифицированную» интригу.
Временами с подобными эффектами напряжения сюжета работал и Чулков, например, в «Пересмешнике» разоблачение «призрака» замедляется на протяжении различных глав и создаёт непрерывность действия, выходящую за пределы отдельного эпизода. Но она осталась у него ограниченной одним фрагментом рассказа. И даже в «Российском Жилблазе» Нарежного, в котором интрига играет большую роль и задумана уже очень рано, напряжение не столь сильно, как в «Выжигине», основывается на «незнании» читателя (который благодаря параллельному действию вновь и вновь получает информацию об интриге, в то время как читатель «Выжигина» только непосредственно перед завершением целого «распознаёт» связи). Правда, Булгарин не отказывает себе в часто повторяемых намёках, которые не дают никакой информации, а только должны повысить напряжение.
Тот же принцип построения наблюдается в отдельных эпизодах. Хороший пример этому – контрабандное предприятие Мовши[886]. Рассказчик Выжигин начинает, скажем, не с оповещения о том, что Мовша занимался также контрабандой, и он хочет описать пример этой деятельности. Напротив, читатель узнаёт прежде всего скорее мимоходом в разговоре, что Мовша владеет шинком, расположенным на границе и там приказывает изготавливать также дёготь и поташ, что он делает, по его собственным словам, из чистой любви к его тамошним родственникам. Рассказчик сразу же замечает: читатель уже вскоре увидит, что за такого рода еврейской любовью к родственникам что-то кроется. Но он только и ограничивается этой «моральной» рефлексией, в то же время увеличивающей напряжение, больше ни о чём не говоря. Затем точно описывается снаряжение для поездки, как и сама поездка, подкуп некого господина в штатском (о котором только впоследствии становится известно, что он – таможенный инспектор), пересечение границы с бочками, наполненными якобы дёгтем и поташем, и т. д. И лишь когда в корчме открывают бочки, у которых в действительности двойное дно, всё оказывается контрабандой через границу. Правда, читатель мог уже и раньше предчувствовать это, но только под конец догадка превращается в уверенность. Его не «посвящают» в события с помощью предшествующих комментариев рассказчика от первого лица или соответствующих инструкций Мовши, а намеренно оставляют в напряжении относительно предшествующих событий и их исхода. Подобным же образом задуманы большинство эпизодов «Выжигина» и, как говорилось, также весь роман с его сплошной, искусственно «мистифицированной» интригой.
Но в чём более исключительной степени напряжение романа основывается на ожидаемых читателем действиях, тем более автор должен быть заинтересован в том, чтобы не давать читателю однозначной исходной информации также и вне собственно повествовательного процесса, то есть, например, в названиях глав. Луговский обоснованно указал на то, что в сочинении, которое, подобно «Декамерону» с самого начала устанавливает исход повествования с помощью однозначных заголовков каждого «дня» и каждой новеллы, возможно напряжение, вытекающее только из остроумного способа повествования, а не из неопределенности действия. Следовательно, применяя терминологию Луговского, только «напряжение из-за того, как», а не «напряжение из-за того, будет ли вообще»[887]. Плутовской роман допускает, в сущности, обе возможности напряжения, и их большей частью также находят комбинированными. Но сплошной интриги романа, как в «Выжигине», типичные плутовские романы в общем-то не знали. Поэтому, например, автор «Жиль Бласа», хотя и был нацелен временами на достижение эффектов напряжения в соответствии с действием[888], мог рассказать своему читателю в целесообразных названиях глав о содержании своего повествования, не боясь, что в результате этого рассказ существенно потеряет в привлекательности. Но Булгарин столь радикально применяет технику «маскирующих» и усиливающих напряжение названий глав, что это своеобразие бросилось в глаза уже первым рецензентам[889]. На это указывали и позднейшие исследователи[890]. Правда, их предположение о том, что Булгарин ввёл в русские романы нечто совсем новое, упускает из виду тот факт, что уже Чулков и Нарежный применяли сходную технику. В «Пересмешнике» часто обнаруживаются названия глав, намеренно ничего не говорящие о ходе действия. Только при этом Чулков поступает по-другому, чем Булгарин. Например, в случае с Чулковым заглавие 1-й главы таково:
Её содержание напоминает читателю о том, что он просмотрел предисловие; но если некая женщина вознамерится почитать моё безобразие, то она узнает, что лучше было бы ей начать чтение с 11-й главы потому, что в первых 10 главах нет ничего, что могло бы служить её увеселению.
