Злоба сменялась какой-то истерической радостью: долго, долго копил в себе Азиз и ненависть, и зависть, и обиду. И теперь все это вырвалось, захлестывало — я хозяин. Я!
С туманными, истерзанными страхом глазами Азиз наконец предстал перед Саидом. Он так волновался, что не мог сразу объяснить свое требование. Именно требование. Начал с жалобы:
— Меня отсылают.
— Знаю.
— Помоги.
— Я сделал все, что мог, — пояснил Исламбек. Он действительно отговаривал Хаита от посылки Рахманова в спецлагерь, доказывал то же самое президенту.
— Не все. Иди к Каюмхану. Иди к Ольшеру. Иди хоть к самому Гиммлеру. Проси — я должен остаться… Должен!
Они стояли в конце коридора, скрытые от всех полумраком. Никто не мог их слышать. И все-таки Саид говорил тихо. А Азиз, начав с низкой ноты, с шепота, постепенно повышал голос.
— Пойми, это невозможно, — старался образумить друга Саид. — Я уже просил Каюмхана.
— Иди снова.
— Не могу.
— Не серди меня.
Теперь можно уже вгрызаться в горло. Душить можно. В глазах Азиза, вдруг сузившихся, Саид увидел страшную решимость. Невольно мурашки побежали по спине Исламбека.
— Я пойду еще раз, но надежды никакой. «Отец» расценит это как трусость. Как предательство.
— Все равно иди…
Саид пошел.
Четверть часа, которые потребовались для разговора с президентом, минули быстро. Азиз успел лишь выкурить две сигареты. Выкурил с тупым безразличием. Табак не успокаивал. Не помогал. Появление в дверях Саида развеяло последнюю надежду — друг был бледен и грустен. Ничего не сказал, лишь опустил глаза, давая понять, что новая попытка не увенчалась успехом.
— Собака, — процедил Азиз.
В голосе его были слезы. Он мог завыть от отчаяния. От бессилия.
И, кажется, завыл. Какой-то неясный, дрожащий звук сорвался с губ эсэсманна. Тихий. Похожий на скулеж.
Потом он смял огрызок сигареты. Смял безжалостно — крошка табачная посыпалась на сапоги. Смял и пошел к выходу. К лестнице.
Надо было выстрелить в спину Азизу. Сейчас выстрелить, пока шинель его плыла, покачиваясь, вдоль коридора. Пока не исчезла на лестнице. Не исчезла вообще. На улице стрелять было уже нельзя. Впрочем, и здесь убийство немыслимо. За каждой дверью люди. Саид лишь сжал кобуру. Сжал и опустил.
Он вошел в приемную начальника «Тюркостштелле» как посыльный. Почти ежедневно Азиз приносил сюда бумаги. Поэтому Надие не обратила внимания на эсэсманна — продолжала печатать. Только брезгливо скривила губы.
А он стоял. Не раскрывал черную сумку, не протягивал пакеты. Вообще ничем не выказывал своего присутствия. Тогда Надие перестала печатать, подняла голову и посмотрела на Азиза.
— Что?
Он мог не отвечать. В глазах лихорадочный блеск: не то испуг, не то раскаяние. У затравленного зверя такие глаза, слезятся, кажется. Или просто горят от возбуждения.
Но ей удалось прочесть совсем не испуг и не раскаяние. Решимость. Отчаянную решимость.
— Мне нужно к гауптштурмфюреру.
Теперь угадала и другое — Азиз пришел, чтобы совершить предательство. Так подсказало сердце. «За пайку хлеба и кружку кофе», — вспомнила она слова Саида.
— Для какой цели?
— У меня важное сообщение… — он посмотрел на нее пытливо, с недоверием.
— Для личного разговора необходимы согласие капитана и специальный пропуск. Ни того ни другого у вас нет.
— Но я должен.
Что-то важное у него, поняла Надие. Настиг жертву и торопится продать. Кто же попал ему в руки на этот раз? Кого ждет смерть?
— Если вы настаиваете, я могу доложить… Что передать гауптштурмфюреру?
Азиз снова глянул на Надие — он колебался. Слишком дорогую вещь принес Ольшеру. Надежна ли эта, молодая секретарша?
— Я сам.
— Запрещено, — как можно строже и официальнее произнесла Надие. — Вход в кабинеты Главного управления СС только по вызову.
— Я знаю.
— И все-таки пытаетесь. Мне придется позвонить дежурному, чтобы вас задержали.
— Нет, нет…
— Так что же передать?
Азиз помялся. Накопленное с таким трудом богатство надо было отдать в чужие руки. Просто отдать. И он попытался хотя бы оттянуть время, посулить только, намекнуть:
— В комитете находится враг, скрывающийся под чужим именем… Все остальное я скажу лично гауптштурмфюреру.
Надие прислонилась к столу. Вцепилась руками в край. Ей нужно было остаться спокойной. Внешне. Дрожь, предательская дрожь могла выдать волнение.
— Хорошо. Фамилия человека? Капитан должен немедленно принять меры.
Требует от него, Азиза, богатство. Как он может отдать, не получив ничего взамен? Спасения не обретая?
— Мне нужна гарантия…
Пайку хлеба, ту самую пайку требует он. Всего лишь. Надие собрала силы и посмотрела в глаза Азизу. Какими могут быть глаза предателя? Боже! Обыкновенные глаза. Что она нашла в них вначале, когда появился Рахманов: испуг, смятение, решимость. Исчезло все. Борьба кончилась. Лицо освещено печалью. Оно трогательно смиренно. Человек выполняет долг. Не предает близкого. Нет! Приносит жертву на алтарь чести.
Боже мой! Ему поверят. Ему нельзя не поверить.
— Какая гарантия? — плохо владея собой, произнесла Надие.
— Меня не тронут. Никто меня не тронет. Я останусь.
— Да, — машинально кивнула Надие. Она давала согласие от имени Ольшера. Утверждала свободу и неприкосновенность Азиза. — Говорите фамилию. Говорите же!
Она ведь знала — он назовет Саида. Была уверена и все же требовала. Где-то в глубине таилась смутная надежда — не он. Пусть не он.
— Саид Исламбек.
Он!
— Я доложу. — Надие засуетилась. Схватила какую-то бумагу со стола. Подержала. Бросила на место. Вцепилась в другую. Вспомнила — вынула из ящика голубой блокнот и голубой карандаш. Приоткрыла дверь кабинета. Кинулась в узкую щель. Захлопнулась в кабинете, как в западне.
Вернулась. Тотчас. Прошло ли какое-то время, Азиз не заметил. Он даже не успел отвести взгляда от двери. Снова увидел Надие. Еще более растерянную.
— Слушайте меня внимательно… — проговорила она дрожащими губами. — Внимательно слушайте… — Руками она держала дверь, сзади, словно боялась, что войдет следом Ольшер. — Вы принесли очень ценные сведения… Этим человеком интересуется гестапо…
Азиз ловил каждое слово. Он оживал. Возвращался в прежнее состояние.
— Я знал… Все знал, — радостно забормотал Рахманов.
Дверь пришлось отпустить. Отойти. Приблизиться к Азизу. Сказать почти шепотом:
— Вам необходимо пойти в гестапо… Там ждут. Капитан уже позвонил.
Она сжала руками виски:
— Это так опасно… Так страшно.
Не совсем ясно было Азизу, почему вдруг возникла опасность. И почему здесь, в управлении СС, напуганы его сообщением? Видимо, Исламбек действительно крупная дичь. Впрочем, Исламбек уже не интересовал Азиза. С ним, видимо, кончено. Интересовала плата. Та самая плата, ради которой он явился сюда.
— Меня вычеркнут из списка? — деловито спросил он секретаря.
— Да, да, — опять машинально подтвердила она. Судьба какого-то списка настолько далека была от нее сейчас, что напоминание о нем вызывало досаду. — Там вы все подробно расскажите…
— Кому?
— Через несколько минут станет известно. Посидите.
Ей необходимо было уйти. Попасть в соседнюю комнату, к телефону. Позвонить. А здесь Азиз. А за дверью Ольшер. Он может выйти, увидеть эсэсманна. Может спросить, зачем он пришел. Ведь капитан ничего, абсолютно ничего не знает. И не должен знать.
Неужели это мужество?! Это просто ложь. Все обмануты. И она тоже.
Надо идти все-таки.
— Посидите.
До соседней комнаты всего шесть шагов. Она пролетает их и, захлопнув дверь, падает на телефон.
Проклятая техника! Можно сойти с ума, пока диск пробежит к нужной цифре и снова вернется на место.
И еще страх: дома ли Рут?
Дома. Надие облегченно вздыхает: какое счастье!
— Фрау! Ничего не спрашивайте, только слушайте. Он — у меня… Здесь.
Чудесная Рут. Умная Рут. Она схватывает все на лету. Решает мгновенно. И даже успокаивает:
— Не волнуйся, милая…
Назад в приемную. Как можно скорее. Не вышел ли Ольшер? Нет, Азиз сидит на стуле у двери, сложив спокойные руки на коленях. И весь он спокойный. Немножко грусти в глазах: не успела растаять. Но она только подчеркивает умиротворение.
— Проедете до Темпельгофа… От вокзала идите по шоссе вдоль лётного поля к Грюнер-Вег… В шесть часов увидите коричневый «опель», он будет сигналить подфарниками… Поднимите руку. Вас возьмут в машину… Вы должны будете опознать того человека в аэропорту…
Надие прерывалась. Глотала воздух. Заставляла сердце хоть чуточку замедлить бег.
Снова поднялись брови Азиза. Снова распахнулся рот, как перед Баймирзой. Не мог в одно короткое мгновение все переварить человек. Мысли и чувства путались. Становилось страшно. Мир закрутился вокруг эсэсманна, втянул его в водоворот, и трудно было понять, куда несут Азиза события. Наверх или вниз. Того и гляди захлебнешься.
