Гауптштурмфюрер попросил внимания. Все моментально смолкли. Повернулись лицом к начальнику «Тюркостштелле». И тут же смолкли. Несколько фотообъективов было нацелено на гостей, вспыхнули прожекторы. Застрекотал киноаппарат. Вот оно, самое неприятное в церемонии. Самое опасное. Документ для истории.
Саид предусмотрительно оторвался от общей компании. Дал возможность гостям рассесться поближе к важным лицам. И когда все места оказались занятыми, прошел в конец зала к столикам для малозначительных персон. Конечно, все здесь было скромным. Более чем скромным. Бутылка вина и ломтик сыра. Рюмки, разумеется, не в счет, их хватило бы на десять человек. А сидел за столом один корреспондент. Хромой корреспондент с громоздким фотоаппаратом, зацепленным ремнем за плечо. Не ожидая начала банкета, он осушил три рюмки. Поклонился Саиду и исчез.
Исламбек не слушал речи. Даже не пытался определить, кто их произносит. Не все ли равно, кому прикажет Ольшер прочесть заготовленные управлением СС тексты. Объединение сил — лишь основание для широкого использования людей, подчиненных комитетам. Гиммлер готовит массовую операцию за линией фронта, и ему нужны лица различных национальностей. В том документе, что попал к Саиду — часть этого диверсионного плана — объекты и график нанесения по ним ударов. Списки шестерок. Вот какова основа объединения. Вот что скрывается под обращением Вали Каюмхана, за громкими словами о священной войне.
Все идет хорошо. А Ольшер взволнован: хмурится, покусывает губы. Что беспокоит его? Иногда он поднимает глаза и ищет кого-то за головами гостей. Ищет своим колким жалящим взглядом.
Саиду кажется, что ищет капитан его, новоиспеченного унтерштурмфюрера. Проверяет вроде, здесь ли Исламбек.
Приходит мысль — в числе многих страшных мыслей, навещающих сегодня Саида непрерывно — не был ли Азиз у Ольшера? Он ушел днем и не вернулся. Капитан уже знает о Исламбеке. И ждет лишь момента для ареста.
Правда, капитан ничем не проявил своей враждебности к Саиду сейчас, у входа в «Адлон». Даже особого интереса к себе не заметил Исламбек. Все обычно. Но вот теперь Ольшер ищет. Ищет глазами. Может быть, унтерштурмфюрера. Новый китель его.
Или узнал о документе, переданном Надие. Похоже. Следит, чтобы не исчез Исламбек. Чтобы взять его при выходе. Небось наряд эсэсовцев, переодетых в штатское, дежурит за дверью или в самом зале. Тот же корреспондент, например, зафиксировал место, где сидит Исламбек и пошел доложить — можно действовать.
Не уйдешь.
И все-таки Саиду захотелось уйти. Обязательно уйти. Он увидел Рудольфа Берга. Проклятый гестаповец появился в дверях. На пороге задержался, подождал, пока закончит речь Каюмхан, в шуме аплодисментов, не густых, но настойчивых, поддержанных Ольшером, утопил свои шаги. Направился в конец зала. К столику Саида.
Встать поздно. Да и неудобно. Обратят внимание. Ольшер обратит внимание. Задержит взглядом.
— Эрлаубен зи?
Он уже здесь, гестаповец. Над Исламбеком. Голос спокойный. В нем даже чувствуется усмешка. Как тогда у «Ашингера» за бокалом пива. Сытая кошачья улыбка — а я тебя съем!
Саид кивнул. Что еще он мог сделать — только разрешить сесть рядом.
— Битте.
Внутри все напряглось. Предчувствие чего-то неизбежного сжало сердце. Сколько можно ждать. Мучиться. Вот оно. В облике холодно улыбающегося гестаповца.
Берг сел. Пододвинул к себе рюмку. Глянул на дно — сухая ли. Поднял. Через край стекла посмотрел на Саида. Сморщился: рюмка была недостаточно прозрачной.
— Скучно, — как бы между прочим сказал гестаповец. По-русски сказал. — Прежде было веселее.
— Я раньше не заходил сюда, — выговорил с трудом Саид. Губы плохо слушались. Они, кажется, похолодели.
— Напрасно… Здесь мило обслуживают и сравнительно хорошо готовят… Не то что у «Ашингера».
Он издевался, этот Берг. Напоминал своей жертве о недавней истории на Александрплатц, когда Исламбеку казалось, что он одурачил гестапо, перехитрил. Да, их, вездесущих и всевидящих, не одурачишь. Главное, оберштурмфюрер великолепно говорил по-русски. Видно, специализировался на лицах русской национальности.
— Какая сводка вечером? — спросил он, желая продолжить разговор, прерванный Саидом.
— Не слышал.
— Говорят, самолет не вернулся…
Берг наполнил рюмку, поднес ко рту и, глядя пристально на Исламбека, стал неторопливо выцеживать вино.
— Какой самолет? — насторожился Исламбек.
— Самолет, с которым подавал сигнал «двадцать шестой» без руки…
Теперь надо было бежать. Встать и броситься к двери. Вероятно, какое-то движение Саид уже сделал, потому что Берг сказал:
— Спокойно!
А когда Саид безнадежно откинулся на спинку стула и посмотрел испуганно на гестаповца, тот повторил:
— Спокойно. Мы не одни. И вообще, надо учиться держать себя в руках… Вы же на работе.
Он пронес бутылку над столом, наклонил над рюмкой Исламбека. Наполнил вином. Потом так же неторопливо вернулся к своей рюмке. Слил остатки светло-розовой жидкости. До капли.
— Выпьем, господин Исламбек, за «двадцать шестого»…
Струны натянулись до того, что трогать их уже нельзя было. Они звенели в молчании. Последние минуты — так отсчитывал мозг Саида время. Медленно идущее время. Рядом гудели голоса. Уже не речи произносились. Тосты. Короткие, прерывающиеся аплодисментами. Звоном бокалов, тарелок. Видимо, официальная часть кончилась. Кончилась, и Саид не заметил этого. Ничего не заметил. Зал «Адлона» существовал отдельно от унтерштурмфюрера. И был совершенно безразличен ему. Не нужен. Саид видел и слышал только человека напротив. «Даже не слышал. Видел. Чуть вьющиеся волосы над высоким лбом. Голубые, почти синие глаза. Красивое лицо. Сколько красивых лиц встретил Саид в Берлине! В эсэсовском штабе! И все они принадлежали убийцам. Прямым и не прямым убийцам. Тем, кто помогал губить души людей, уничтожать веру и свободу, веру в прекрасное. Этот, пришедший за мной человек, такой же великолепный. Даже добрый. На губах его улыбка, в глазах ясная синь. И я его ненавижу. Немедленно поднимаю рюмку. Какое счастье было бы поднять пистолет. Всадить ему пулю между глаз заставить замолчать. Навсегда. Или хотя бы на эту минуту, пока говорю тост. Пока я должен смотреть на него.
А Берг все улыбался:
— …за «двадцать шестого»… с рукой…
Не только улыбался. Подмигнул озорно:
— Рука у него уже есть.
Сердце способно взлететь. Из самой глубины. Из небытия, кажется. Так стремительно, что можно задохнуться.
— Вы… вы…
— Спокойно… На нас смотрят, — предупредил снова оберштурмфюрер. И громко спросил: — Как вы переносите такую погоду?
— Неплохо… — Это был пароль. Долгожданный пароль. Прозвучал наконец. Казалось, что он уже никогда не понадобится. Все-таки человеку уготовано счастье. — А в другие дни у меня ноет нога.
— Сочувствую, это неприятно… — Берг по-прежнему улыбался. Но улыбка была уже другая. Человеческая улыбка. Чертовски приятная. — Выпьем, однако… За ваше здоровье, господин Исламбек!
Это произошло несколько раньше. В то время, когда гости только собирались в «Адлон», когда Саид переступал порог отеля и вместе с капитаном поднимался в зал.
На Берлин наползли сумерки, холодные зимние сумерки. Лётное поле было еще в зоне света — серый дым медленно покидал Темпельгоф, но дорога, по которой шел Азиз, уже туманилась синью. Деревья, хотя и облетевшие, все же своей густой сеткой голых ветвей затеняли шоссе.
Ноги ступали по сырому асфальту, чуть поблескивавшему серебристой полосой вдали, а вблизи темневшему закопченным железом. Ступали нетвердо. Торопливо.
Спешил Азиз. А спешить ему было некуда: давно выбрался на шоссе, минуло шесть вечера — назначенное время.
Он остановить себя не мог. Стучал, сучал каблуками по асфальту. Глядел вперед и назад, искал коричневый «опель», — не сказала переводчица, с какой стороны появится машина. Впрочем, нет, сказала: «Идите к городу, пока не увидите «опель», значит — впереди. Впереди по-прежнему было пусто. Два грузовика пролетели мимо, серые, угрюмые. Такие же серые, как день. И все.
Тишина. Сумеречная тишина. Глухая в этом месте. Только гукнет паровоз у темпельгофского вокзала и снова ни звука.
Пора бы стать у обочины. Утонуть в сизом полумраке. Успокоиться. Но не может Азиз остановиться. Не может. Тревожные мысли лезут в голову: «Забыли человека. Бросили Азиза. На этот мокрый асфальт бросили. А может, там уже решена его судьба».
И он идет. Почти бежит по шоссе. Торопится навстречу «опелю». В пустоту. Ему кажется, что сейчас вспыхнет глазок, осветит дорогу. Душу азиза осветит.
Нет «опеля». Зато близится ночь. Задушила серые сумерки вдали. Пошла по шоссе, к азизу, пристроилась рядом. Ни черта не видно ни на земле, ни на небе.
