Тишина. Сумеречная тишина. Глухая в этом месте. Только гукнет паровоз у темпельгофского вокзала и снова ни звука.
Пора бы стать у обочины. Утонуть в сизом полумраке. Успокоиться. Но не может Азиз остановиться. Не может. Тревожные мысли лезут в голову: «Забыли человека. Бросили Азиза. На этот мокрый асфальт бросили. А может, там уже решена его судьба».
И он идет. Почти бежит по шоссе. Торопится навстречу «опелю». В пустоту. Ему кажется, что сейчас вспыхнет глазок, осветит дорогу. Душу азиза осветит.
Нет «опеля». Зато близится ночь. Задушила серые сумерки вдали. Пошла по шоссе, к азизу, пристроилась рядом. Ни черта не видно ни на земле, ни на небе.
Совсем уже закутанный в темноту, он подумал: «А вспыхнет ли вообще глазок?»
Вспыхнул.
Где-то на Грюнер-Вег. Мигнул и погас. Утонул в холодной черноте. Сгинул. В ужасе Азиз кинулся бежать, чтобы найти, увидеть снова искру. Почудилось ему, будто она истлела. Не дойдя до него.
Вспыхнула опять.
Азиз остановился. Перевел дух. Застонал: вырвалась наружу боль, он ведь подумал, что его бросили. Покачиваясь от усталости, зашагал. Вперед. Теперь уж наверняка. На сигналящие голубыми молниями подфарники. Шагал и улыбался. Своему счастью. Своей удаче.
Шел посреди дороги, чтобы его увидели. Чтобы не проехали мимо. Когда из темноты выплыл стремительно мчавшийся «опель», Азиз поднял руку. Перед самым проблеском фар.
Так, с откинутой рукой, он и упал навзничь. Не вскрикнув. Только глухой звук удара сорвал на секунду напряженный стрекот мотора, удаляющегося по шоссе в сторону Берлинерштрассе.
Трижды за эту ночь его переезжали машины. Грузовые. Последняя размозжила череп. Трудно было опознать труп. Только обыскивая, шуцманн обнаружил в кармане кителя документы на имя эсэсманна Азиза Рахманова и лоскуток бумаги с непонятной и ничего не говорящей записью: «Париж. Нажант, Сюр ла мор, 7».
Документы и лоскуток попали в полицию, а оттуда в главное управление СС. Но это было уже утром, даже днем. Ольшер прочел записку только часа в два. Перезвонил штурмбаннфюреру Дитриху. Тот не удивился сообщению: он знал о несчастном случае в районе Темпельгофа. Но записка его очень удивила. Даже обрадовала. Попросил капитана сейчас же переслать ее в гестапо как очень интересный и важный документ.
Это, как уже известно, было утром и днем. Ночью Азиза еще считали живым, и Надие не могла уснуть, встревоженная беседой с эсэсманном. Звонила Саиду, но его не оказалось дома. Он «веселился» в «Адлоне». Позже, когда погасли люстры в отеле, Надие снова побеспокоила старика Хенкеля: не пришел ли Исламбек? Нет. Ни Исламбек, ни Рахманов еще не приходили. А уже перевалило за полночь. Надие осмелилась побеспокоить Рут. Правда, не знала, как спросить жену президента. И о чем спросить. Вышло как-то нелепо. Но Рут поняла ее и сказала спокойно. С зевотой — она ложилась спать. «Отдыхай, крошка… Я же говорила тебе — все будет хорошо…»
Будет. Рут еще точно не знала о смерти Азиза. В восемь вечера, когда она приехала в «Адлон», Каюмхан с тревогой спросил ее: «Что с тобой? Ты ужасно бледна». «Так… нервы…» Шахине дали вина. Большой бокал вермута. Она выпила и улыбнулась: «Теперь уже все позади».
6
Как странно иногда начинается цепь трагических событий. Вначале — это ничего не значащий пустяк, которому не следует придавать значения.
Дежурный офицер, тот самый, что пытался пробудить к себе интерес у Надие, говорил, что ему нравятся маленькие брюнетки, положил начало такой цепочке. Утром, покидая приемную капитана, он захватил с собой копирку, которая была положена секретаршей в ящик для уничтожения. Он не считал себя криминалистом или детективом. Просто его учили верно служить фюреру, а это значит не доверять никому. Кстати, переводчица не немка. Тут надо быть особенно осторожным. Нет, не в чувствах. В делах. Копирка — след ее. Какой, пока не известно. Во всяком случае, экзотическую барышню надо проучить за дерзость. За насмешку.
Можно было просто припугнуть черноокую фрейлейн. Заставить быть сговорчивее. Но гауптшарфюрер не любил делать такие вещи собственными руками. Он только взял копирку и отнес к другу. В лабораторию отдела технических вспомогательных средств. Друг легко справился с задачей и выдал эсэсовцу справку. В ней говорилось, что копирки использованы трижды, причем упечатались на них четыре экземпляра. Последнее было открытием: дежурный помнил, как Ольшер предупредил секретаря — «три экземпляра». Да и на тексте стояла цифра «три». В верхнем левом углу.
Особо секретное совещание происходило в понедельник. В пятницу гауптшарфюрер попросил разрешения Ольшера на аудиенцию и торжественно положил на стол начальника «Тюркостштелле» копирки.
Короткая встреча. У платформы. В промежутке между двумя поездами. Без рукопожатий. Все в глазах. В улыбке.
Третий день сердце пело радость. Точнее, шестьдесят один час. Саид считал часы своей новой жизни. Он жил. Все, что было раньше — ожидание. Мучительное ожидание. И не особенно долгое. Мысленно он сокращал путь, пройденный за два года. Сжимал пережитое одного ясного ощущения — боль. Но ведь боль, даже душевная, терпима. Теперь это лишь воспоминание. Все стало проще. Понятнее. Война идет к концу. Последний налет на Берлин, настоящий налет, встряхнул город. И немцев тоже. Они ходят с ужасом в глазах. Они смотрят на небо. Постоянно. Эмигранты тоже отрезвели. О своем объединении говорят тихо. В Туркестанском комитете уныние. Забились в комнаты, как мыши. Помалкивают. Один Баймирза гремит своим баском и топает сапогами. Он считает, что неудачи немцев временные. Готовится грандиозный удар. Он верил в «тайное» оружие фюрера. Он верит в секретный план Гиммлера.
Наплевать на Баймирзу. На все наплевать. Даже на холод. Саиду тепло. Он выбрался из подземелья метро на площадь и сразу попал в объятия ледяного ветра. Немцы кутались. В свои поношенные пальто. Легкие. Пробирает насквозь летящий морозец. Серые лица, сизые носы. На ресницах слезы от ветра колючего. Почти все — старики и старухи. Постарел Берлин — молодые на фронте. Бородки седенькие, морщины — тоскливая картина. Саиду даже немножко жаль этих старых людей!.. Немножко. Но занимать себя жалостью некогда. Пусть они сами несут свое горе. Пусть платят за удачи, которые еще недавно сыпались на них как из рога изобилия.
Саиду хотелось быть долго с Бергом. Забраться куда-нибудь в глухое место. Безопасное. И говорить. Говорить обо всем. Узнать Берга. Он все еще боялся его. По привычке. Вздрагивал, когда возникала рядом гестаповская фуражка или зеленая шляпа, чуть надвинутая на лоб.
Кто он, Берг?
И о себе рассказать. О плене, о лагерях. О страхе, что преследовал Саида последнее время. Признаться в слабости. Иногда ведь пропадала уверенность. Надежда гасла. И не стыдно поведать об этом товарищу. Даже о любви своей к Надие.
Но нет глухого, безопасного места для них. Во всем огромном Берлине. Нет такой скамьи, где бы они могли посидеть спокойно, как друзья сидят, не беспокоясь, что их кто-то заметит. Даже гаштетта нет. Маленького, захудалого, на окраине, с картофельными котлетами и пивом. Везде шпики, везде доносчики — перекрестный контроль.
Нет места и не будет. О встречах двух людей — в эсэсовской и гестаповской форме — никто не должен знать, подозревать даже. Только накоротке, только «случайно».
И все, что накопилось у Саида, останется при нем.
А с Надие они могут встречаться. Могут говорить, спорить долго, до полуночи.
Она ждет его. В своей маленькой комнате со старой тахтой и угасшим столетие назад камином. Ждет затихшая.
Надие изменилась за эти несколько недель. Вернее, за последнюю неделю. Стала еще печальнее, еще бледнее. Кажется, что она больна. И недуг серьезный. Гасит силы, душит медленно, не отступая ни на мгновение. Когда Саид входит, она спрашивает: «Ты один?»
«Долго стоит у двери и слушает. Ждет чужих шагов.
Вот и сейчас впустила Саида и зашептала:
— Один?
Да, конечно. Разве он приведет кого-нибудь в эту маленькую комнатку, согретую ее присутствием и ее словами?
За окном все такой же серый день — когда-нибудь в Берлине будет солнечно? Цедится через тюль сумеречный свет. И в комнате Надие полумрак.
Саид подошел к окну, чтобы отдернуть занавес. Надие остановила его:
— Не надо. Так спокойнее.
Ей нужен был покой. Она искала его все время.
— У тебя здесь тишина, — сказал он с теплотой и сочувствием. — Тишина…
Обнял Надие за плечи и усадил на тахту. Утонул вместе с ней в старых податливых пружинах. Надие машинально привычным движением уцепилась пальцами за ткань накидки и стала ее теребить.
— Ничего не слышно? Там? — спросила она, оберегая губы от его поцелуев.
— Нет… Все хорошо.
И чтобы успокоить ее совсем, нет, чтобы порадоваться вместе с ней, Саид стал рассказывать о банкете в «Адлоне», умалчивая, конечно, про Берга. Хвалил Надие. Бумага, что передала она, оказалась полезной ему, кстати, он возвращает ее с благодарностью. Ни в одном списке нет Исламбека, значит, он остается в Берлине, остается с ней. Это была полуправда, даже неправда. И Надие понимала все.
