— Коня накорми, напой, Ваня. Я останусь ночевать.
Далеко за полночь Осип Васильевич встал со скамьи, на которой лежал, не смыкая глаз, вышел в чулан. Иван храпел на печи. Осип Васильевич, боясь разбудить его, шагал осторожно. В чулане он зажег заранее приготовленный фонарь, запахнув его в полу тулупчика, крадучись, прошел в примыкавшую к кухне кладовую.
Озаренная мутным колеблющимся светом, кладовая показалась прасолу огромной. Он не узнал ее, опустошенную чьими-то ненавистными руками. Тоска и страх охватили его. Движения стали вороватыми и поспешными. Подойдя к широкой русской печи, он осветил фонарем гладко оштукатуренную, обращенную в темный угол стену. Стена казалась нетронутой, но беспокойство все больше овладевало Осипом Васильевичем. Еще раз воровато оглянувшись, он, быстро орудуя ножом, выковырнул из стены кирпич. Из темной печурки пахнуло затхлой горечью сажи.
Осип Васильевич вытащил из печурки старинную ореховую шкатулку, направляя на нее свет фонаря, отомкнул крышку крошечным медным ключиком, висевшим на шейном грязном шнурке вместе с крестом.
Новенькие империалы заиграли червонным манящим блеском. С минуту прасол стоял не двигаясь, опустив седую голову, точно задумавшись.
Он как бы подсчитывал в уме сбережения последних месяцев, — самое ценное, что осталось у него. Крупные суммы, лежавшие в ростовском банке, не принадлежали теперь ему и не представляли никакой ценности.
Оставлять шкатулку в печи было рискованно. Узкая лестница вела из кладовой в глубокий подвал, где недавно хранились дорогие цимлянские вина и бочки с соленьем.
Осип Васильевич взял лопату, спустился в подвал и при мигающем свете фонаря закопал шкатулку в углу, поставив, на свежевырытую землю бочку с огурцами. Поело этого он почувствовал успокоение.
Возвратись в кухню, лег на скамейку и лежал долго с открытыми, устремленными в одну точку глазами.
Вся жизнь медленно проносилась теперь перед ним. Он как бы смотрел на нее со стороны.
Он снова хотел представить себя несчастным, забитым рыбалкой, каких были тысячи вокруг него. И снова ему казалось, что только нечеловеческим трудом и изворотливостью достиг он своего богатства, а люди, восставшие против него, были сами повинны в своей бедности.
Иногда он вставал со скамьи и смотрел в окно на молчаливую тень дома.
Тоска сжимала сердце. Дом теперь не принадлежал ему. Куда повернуть свою жизнь? Как поступить, чтобы люда забыли старые обиды?
9
На рассвете Осип Васильевич разбудил работника. Прасол выглядел спокойным, говорил тихим, смиренным голосом.
— Возьми ключи от двух неводных сараев и пойдем со мной, — приказал он работнику.
Иван взял ключи, молча последовал за хозяином.
Несмотря на ранний час, на промыслах уже были люди. В морозной дымке утра стояли бревенчатые лабазы, на берегу лежали опрокинутые дубы и каюки. Двери некоторых лабазов были распахнуты; из глухой их темноты веяло пустотой и разорением.
У одного из сараев, где хранилась особенно ценная фильдекосовая нить, лежала вербовая карча, а на ней, подернутые инеем, — клочья изрубленных сетей: в пылу дележа кто-то порубил прасольское добро, — ставшее предметом нечаянного раздора.
Осип Васильевич молча прошел мимо карчи, стиснув зубы. Рыбаки увидели прасола, и удивленный говор пробежал по промысловому двору.
— Глянь-ка, братцы, никак, сам Поляка… Вот так оказия! Не добро ли свое приплыл спасать?
— Осипу Васильевичу доброго здоровья! — насмешливо закричал Панфил Шкоркин, снимая шапку и низко кланяясь. — Никак, из отступа пожаловали?
Осип Васильевич, будто не слыша издевательских слов, степенно поклонился, начал, как всегда, шутливо:
— Здравия желаю, братцы! А чего же мне из отступа не возвращаться? Большевики разве звери какие что ли? Мне их бояться, братцы, нечего. Кажись, и я одной с вами породы. Нехай буржуи их боятся, а наше рыбальское дело — известное, крестьянское…
Кто-то насмешливо хмыкнул. Прасола окружили рыбаки. Подошел, поскрипывая костылем, Панфил и с ним еще несколько человек из ватаги Анисима Карнаухова.
— Какую песню нам теперь проспеваешь, Осип Васильевич? — ехидно спросил Панфил.
— А вот услышишь, — чуть бледнея, сдержанно ответил Полякин и шагнул к неводному, запертому на два чугунных замка сараю.
— Открывай! — громко, с отчаянной решимостью в голосе приказал он работнику.
Иван снял с дверного заржавевшего прута тяжелый замок. Прасол скинул с головы треух, ударил им о землю, заговорил, не глядя на разинувших рты рыбаков:
— Я, братцы мои, вот чего порешил. Хочу я поступить перед обществом по-божески. Порешил я раздать вам частицу своего имущества. (По негустой толпе рыбаков прокатился недоверчивый шум). Наживал я, братцы, капиталы свои с божьей помощью. Так и всяк из вас мог нажить. Теперь заявилась к нам власть, чтобы сделать всех равными, как проповедовал сам Исус Христос. А я не супротив божеского дела, братцы.
Осип Васильевич на секунду запнулся, губы его заметно дрожали.
— Так, значит, так, — закончил он срывающимся голосом. — Прошу брать имущество. Вы тут кое-кто посовестились брать, а теперь берите. Пользуйтесь!
Осип Васильевич подхватил с земли треух, посадив его на порозовевшую лысину, провел по глазам рукой, будто слезу смахнул. В это время стоявший позади всех Панфил Шкоркин протиснулся наперед, с размаху воткнул в оттаявшую землю костыль, язвительно спросил:
— Ты это что же, Осип Васильевич? Высосанную кровицу обратно хочешь подарить нам, никак?
Прасол, видимо, не ожидал столь смелого отпора, оторопел, но тут же быстро овладел собой. В глазах его вспыхнул злой огонек.
— Тебе, мабуть, Шкорка, мало того, что ты вчера награбил? Так бери больше. Я знаю, тебе надо больше всех, — чуть слышно ответил прасол и пошел прочь от сарая.
— Не скандаль, Шкорка, — остановил Панфила степенный Землянухин. — Раз человек по-хорошему хочет с нами да миром, — не надо скандалить. А насчет имущества нам, стало быть, ребята, надо подумать… Как же это так: ни с того ни с сего — брать? Да что оно — наше, что ли? Как же это, братцы? Вроде бы грабеж, что ли? Ну, вчера погорячились, кое-кто гребанул, а уж ноне надо бы остановиться. Нам чужого не надо, не так ли, ребята?
— Верно. Ведь свой человек. Сколько лет вместе по-соседски жили, — раздались голоса. — Ведь потом в глаза человеку будет совестно смотреть.
Панфил Шкоркин, быстро закидывая костыль, первый кинулся за Полякиным. Обросшее клочковатой щетиной, с ввалившимися щеками, лицо его подергивалось. Догнав прасола, он вцепился ему в рукав, рванул к себе.
— Ты… ты… народ хочешь купить? Иуда! — прохрипел он, заикаясь и тряся головой;.
Панфила теснили поколебленные прасольской речью ватажники.
— Брось, Панфил! Не затевай шуму. Отойди!
— Братцы, он хочет замазать нам глаза! Не верьте ему! Либо вы забыли про старое? — кричал Панфил.
Прасол смотрел на него спокойно.
— Ты вот, Панфил Степаныч, кричишь, а скажи: что я тебе должен? Кажись, ничего, — Полякин, будто не понимая, за что нападает на него Панфил, пожал плечами. — Я тебе, Панфил Степаныч, приготовил особую снасть. Иван, ну-ка, доставай фильдекосовую. Хочу самолично подарить Панфилу Степанычу.
— Не надо мне твоей фильдекосовой! — закричал Панфил, тыча костылем прасолу под ноги. — Не надо! Придет время — мы с тебя спросим все, что брал от нас всю жизнь!
Панфил еще раз злобно ковырнул костылем землю, растолкал плечом товарищей, отошел в сторону. Часть ватажников отошла вместе с ним.
Работник тем временем уже выносил из сарая рыболовецкое имущество. Жгуты сетной шелковистой дели[39], уже готовые селедочные неводы, связки новеньких балбер, мотки веревки, ящики со смолой — все это соблазнительным ворохом выросло перед разгоревшимися глазами рыбаков. Осип Васильевич стоял тут же, у дверей сарая, в позе человека, щедро раздающего милостыню, и, широко помахивая рукой, говорил:
— Вот, братцы, все нажитое! Иван, дай вон ту пасму дели Ерофею… Ерофей, возьми дель, чего же ты? Бери, не совестись! Макар, а ты чего не берешь?
Всегда голодный, ходивший в рваном, вылинявшем до белизны ватнике, Макар Байгушев несмело подошел к сараю. Осип Васильевич подал ему две тяжелые связки шелковистой нити. Вслед за Ерофеем и Макаром потянулись другие, и каждый уже, не дожидаясь уговоров прасола, брал, что нравилось.
Люди набрасывались на снасти, как голодные на хлеб.
— Ну, Осип Васильевич, ты уж не обижайся теперь, ежели сам дозволил, — сказал, простодушно улыбаясь Ерофей Петухов.
— Бери, бери, не сумлевайся, — поощрял прасол и нервно поглаживал бородку.
Прослышав о раздаче снастей, на промыслы сбежались рыбаки со всего хутора. Не устоял против соблазна вставший было на защиту прасола Иван Землянухин. Он взял ящик смолы, селедочную сеть и пару мотков веревки. А прасольский работник продолжал равнодушно выбрасывать из сарая новые партии снастей.
