Это было потрясение. Это был поток потрясений. Это было… потрясающее потрясение! Вся толпа моих ближников вдруг осознала, что теперь им, простым и не очень, но — не книжным людям, предстоит писать книги! Каждому — свою!
С чем сравнить? Ну… Вот вы всю жизнь — читали. Газеты, журналы, книги. В библиотеку ходили, на собрания сочинений подписывались, в очередях в книжные магазины выстаивали, талоны за сданное сырьё получали… Читали что-то кем-то написанное. Кто-то, где-то, когда-то… Особо умный, сильно просветлённый, диковинного увидавший…
Кто-то сделал и в вас влил. Снаружи. И вдруг… Самиздат! Сам придумал — сам написал! Изнутри! И тобой написанное — читать будут! Сперва — кому читать положено. А потом… может быть… через века…
Вся верхушка вотчины дружно кинулась создавать нетленку.
К этому времени у каждого из нас скопились кучи обрывков бересты. Так это… навалом в сундуках.
— А глянь-ка в третьем сундуке по левой стенке. Тама береста есть. С перечнем привезённого сукна. Пошелуди-ка там. Вроде, в дальнем левом углу свиток. Ближе к днищу.
Теперь все эти, засохшие, закоревшие, вымокшие, запачканные или закопчённые… свитки, листы, обрывки… вытаскивались на свет божий. Расправлялись, очищались. Перечитывались. Проверялись и сверялись. И — переписывались в мои амбарные книги.
Тотальная ревизия дала кучу полезного. И не только в материальных ценностях. Проявились «призраки» — люди, по разным причинам выпавшие из поля зрения моего или ближников. Кто своей волей — пришипился в теплом месте и затих, кто неволей — его задвинули, а он, от скромности, помалкивает.
Введение в оборот амбарных книг позволила произвести и ревизию собственных идей.
За прошедшее время я частенько издавал звуки типа:
— А вот хорошо бы сделать…
Пришлось завести отдельную амбарную книгу с таким названием.
Временами я рассказывал об устройстве мира, о математике, физике, астрономии… Часть из этого была уже озвучена для «русских масонов». Теперь эти истории были собраны, записаны, пополнены. Так возникла амбарная книга: «Коло». Типа — «около всякого». Позднее часть заметок разрастались, становились основой моих первых массовых учебников.
Тогда же начал я надиктовывать сведения по истории. Что вспомнилось. И в части — «что было». Про Македонского, Цезаря… И в части — «что будет». Для здешних — «Книга предсказаний». Едва ли не самое засекреченное и легендарное из моих творений.
Очень важным оказалось навязать ближникам дневники. Не в смысле: «ваш сын плевался в учителя на физ-ре». Не «летописи», которые по годам пишутся, а ежедневники по делам.
Люди не только балаболили:
— А вот мы сделаем за месячишко…
Но, через «месячишко», чётко видели: что сделали — что нет. То, что у меня у самого пошёл жесткий контроль исполнения планов… и так понятно.
И, конечно, начата была обещанная «Книга Пердуновских свиней». Вся вообще селекционная работа без систематической записи сделана быть не может.
Ещё одно следствие появления бумаги: запись нарабатываемых технологий. Подробный допрос мастеров по теме: «и как же ты эту хрень уелбантурил?».
Тут безболезненно прошло только с Фрицем:
— Фриц, надо подробно записывать — что и как ты делаешь.
— Яволь. Шрейбен зуерст…
Мирно разошлись с Горшеней:
— Не… Я ж… ну… малограмотный. Покуда я про каждую крынку напишу — неделя пройдёт.
— Лады. Дам тебе малька-грамотея. Ты делаешь и рассказываешь. Он запоминает и записывает. Потом читает и спрашивает. Ты исправляешь и отвечаешь. Так?
— Ну. Ой. Да.
На Звягу пришлось наехать:
— Не. На кой мне тута бестолочь мелкая? Ещё и под руку соваться будет. У меня дел выше крыши. Работа срочная. Не.
— У тебя нет более срочной работы, чем исполнение моего слова. А пока… объявляю тебе три дня выходных. Иди к жёнушке своей и тюкай там. А на моё подворье — три дня ходу тебе нет. Потом поговорим.
Вся оснастка и подручные — у меня в мастерских. Загнать первоклассного плотника-столяра, уже попробовавшего вкус хорошего инструмента, на крестьянский двор, корыто для свиней вытёсывать… Через три дня он пришёл в усадьбу, молча кивнул мне, мотнул головой мальчонке-писарёнку… Более об этом мы с ним не говорили.
Все нормальные попаданцы изобретя бумагу, применяли её для распространения собственных знаний. «Янки» вообще — газету издавать начал. Я же использовал новый, более удобный способ стабилизации информации, в обратном направлении — для её из мира сего получения и накопления. Отчасти потому, что ощущал крайний недостаток своих знаний об этом мире. Отчасти — просто из жадности. «Хочу всё знать».
Накапливая знания о самых разных сущностях — людях, товарах, технологиях, растениях, животных, странах… я получил возможность применить методы работы со стабилизированной информацией из 21 века. Не все, конечно. Но здесь — и это отсутствовало. Размышляя, комбинируя и соотнося информацию из разных источников, приходил я к выводам, для окружающих неочевидным. Отсюда пошли легенды о моих полётах за тридевять земель, об оборотничестве, о проникновении в дома чужие невидимкою да подслушивании-подглядывании. О сонмах служащей мне нежити — соглядатаев да доносителей. А ведь часто достаточно просто положить рядом две бумажки да сравнить.
А вот с сапожником получилось худо.
Шустрый новгородец за прошедший год обжился, отъелся. Сапоги он, и правда, делал отличные. Особенно расстарался для «головки»: Аким и Яков, Марьяша и Ольбег… мой гарем и приближённые… вся верхушка вотчины ходила в его сапогах. Вручал он всегда с придыханием, с особым уважением. Не заказ сделал, а подношением дорогим кланялся.
Перебирая скопившиеся берестяные писанки, обратил я внимание на странность: все ребятишки, присылаемые к сапожнику в ученики — не держались у него более двух месяцев. Кого — прогнал за непригодностью да леностью, кто — заболел или выпросился в другие места… Повыдёргивал я этих мальчишек, поговорил с ними… Сапожник ремеслу их не учил. Усьморезы — даже в руки подержать не давал.
В его деле есть куча тяжёлой, грязной, вонючей работы. Кожевенное производство… занятие не для тонкочувствующих особ. Но когда всё ученичество состоит в чищении мездры да в подкидывании полешек в топку… Полуголодное существование с побоями, пинками, оскорблениями, постоянным недосыпом… В тупой, повторяющейся изнурительной работе с вонью и грязью…
Послал к сапожнику новых учеников да мальца-писарёнка. Этот — не ученик, ему скобель в руки не сунешь.
— Спаси тя бог, боярич! Ой, хорошо-то как, не забываешь раба твоего! Вот и помощников дал, и писаря. А у меня-то дел не продохнуть! Шкуры коровьи — не сосчитаны, мерки — не меряны, струги — не точены…
Ласковый дяденька. Говорит — будто елеем капает. Жаль только, что «будто» — интересно было бы таким маслом светильник заправить.
Я — очень нудный. Я это уже говорил? Я это ещё не один раз повторю. Именно потому, что я — нудный.
Через три дня вызываю писарёнка:
— Показывай — чего тебе сапожник порассказывал.
Показывает лист. «Прочитав «Отче наш» три раза следует налить воды в котёл и греть воду, покудава не закипит она белым ключом». И остальные три строчки — такие же.
Вызываю сапожника, им обоим «на пальцах» объясняю — что я хочу видеть. Последовательность, продолжительность, температуру, состав, добавки, цвет, фактуру… на каждой стадии, со всеми вариантами…
На другой день зовёт меня Аким. А там и сапожник в горенке. Жмётся по стеночке как девица на выданье. Он стучать на меня побежал?! Идиот. Хотя… В «Святой Руси» старший — главный. В Рябиновской вотчине Аким — владетель и повелитель. Так все думают, так «с дедов-прадедов заведено бысть есть». Но у нас… Подвели чудака исконно-посконные стереотипы.
Аким начал, было, по-боярски:
— Ты чего мастеру мастерить мешаешь? Мальков подсылаешь, они толкутся, портят там всё. Он мне новые сапоги стачать должен. Особенные. С носами да голенищами изукрашенными. А ты ему такое важное да спешное дело делать не даёшь!
— Сапоги тебе… да. Только это не дело, а так, приделье. Дело в Рябиновской вотчине у всех мастеров одно. Одно-единственное. Очень простое. Делать по слову моему. Это — дело. Остальное — мелочь, придельце, забавка. Вот этот хрен гороховый — волю мою не исполнил. Поэтому — уже не мастер. Уже так… скотинка прямоходящая. Пока — ходящая. Поднимай дядя, задницу, и топай на кирпичи. Немедля.
Ничего нового: примат личной преданности над профессиональной пригодностью. Хороший сапожник — плохой сапожник… какая разница? Это интересно только для верного сапожника. А неверный сапожник — мёртвый.
Сапожник глазками — на Акима. Аким… цапнул рушничок и в рот. Тогда дядя сам понёс:
