Ирина Лукьянова. Документ.doc. Романы. СПб., “Ультра.Культура”; “Геликон Плюс”, 2004, 496 стр.
В книгу Ирины Лукьяновой вошли перевод эпистолярной повести Эдварда Стритера “Превет Мейбл” и два оригинальных романа: “Документ.doc” и “Давно и неправда”. Первый просто хороший, а второй, если я вдруг не упустил чего-то важного, — лучшая русская проза прошлого года. Главный его секрет — в абсолютной эмоциональной точности. Все время испытываешь “выпуклую радость узнаванья” (да простит меня героиня, любящая Пастернака больше, чем Мандельштама): “Да, это именно так и бывает. И это. И то. И вот это тоже”. Время и люди даны здесь с такой неправдоподобной плотностью и достоверностью, что роман не глазами пробегаешь, а осязаешь кончиками пальцев. И постоянно пытаешься примерить на себя, несмотря на то что речь идет вообще-то о девушке со всеми ее комплексами и влюбленностями.
Почти одновременно с чтением сборника Лукьяновой я слушал альбом Евгения Гришковца и группы “Бигуди” — та же попытка фиксации мимолетных чувств, случайных впечатлений, ситуативных психологических реакций. И — ничего, все мимо, мимо, в молоко. Ни одного живого места, все сделано, придумано, недостоверно. Может быть, еще и по контрасту так поразило, что героине романа удается на четырехстах страницах рассказывать о своей новосибирской общажной юности без единого фальшивого жеста, неточного слова, неверно переданного ощущения.
Впрочем, я все время говорю “героиня”, тогда как героинь здесь, собственно, две — она в студенчестве и она же, но повзрослевшая на тринадцать лет, — и отношения между ними довольно запутаны. Вторая комментирует действия первой, задавая определенную ироническую дистанцию, но при этом не отменяя и не уничтожая тот опыт — скорее даже наоборот, придавая ему необходимый объем. “Все было давно и неправда. Все правда и все сейчас” — на этой двойственности роман и держится. Поэтому, с одной стороны, спокойный вздох: “Нет, милые, это была не я”; с другой — в жизни той, прежней героини и сейчас каждая мелочь важна, вплоть до самых незначительных деталей. Важна и сама по себе, и потому, что при взгляде из будущего в мелочах этих открываются узор и смысл. И монолог оказывается диалогом. Что “Давно и неправда” чуть ли не единственная состоявшаяся религиозная проза последних лет, становится ясно еще до финального обращения к “Тому, Кто держит за правую руку”.
Но это уже на разбор похоже, а разбора-то я как раз и пытаюсь избежать. В конце концов, появилось первое произведение, которое я могу от имени и по поручению своей референтной группы назвать поколенческим романом — это ли не повод для незамутненной филологической рефлексией радости? Хочется просто вспомнить надписи на стенах своего общежития на другом конце страны, афоризмы, развешанные по комнате, подзабытый сленг конца 80-х: “макока” у нас, правда, не говорили, но “изврат” присутствовал через слово. Все так: в магнитофоне — БГ, на полке — Виан, на столе — конспекты Ортеги-и-Гасета, в соседней комнате поют, естественно, “Все идет по плану”. И предложение ввести на Цветаеву “ограничения по полу и возрасту: женщинам давать на руки после 21 года, по предъявлении справки из психдиспансера” — на третьем курсе было ох как актуально. Special thanks за попытку выяснить, во что превратилась в шляпе волшебника вставная челюсть дядюшки Ондатра. Тронут, не ожидал. Мою озабоченность этим вопросом, помнится, в университете мало кто разделял, а вот поди ж ты: интересовались люди, оказывается…
Выпустивший книгу питерский “Геликон Плюс” по проценту попаданий прочно удерживает первенство среди издательств, занимающихся современной русской литературой. Именно здесь пять лет назад появился первый сборник Лукьяновой “Радость моя” — с несколькими хорошими рассказами и удивительной повестью “Кормление ребенка”. Только за последние два года в “Геликоне” вышли книги Дмитрия Быкова, Ольги Родионовой, Сергея Солоуха…
Дмитрий Горчев. Осенняя жаба. Рассказы. Изд. 3-е, исправленное и дополненное. СПб., “Геликон Плюс”, 2004, 240 стр.
…и Дмитрия Горчева, конечно. Переселение одного из самых ярких сетевых прозаиков на бумагу — целиком заслуга “Геликона”.
Проза Горчева — это гремучая смесь пионерлагерных страшилок, советской мифологии, классических сказок, Жванецкого, абсурдистов, обэриутов и бог знает чего еще. Как ни странно, из всего этого винегрета автору удается построить свой, совершенно оригинальный мир. Еще более удивительно, что мир этот оказывается куда ближе к реальности, чем тот, который показывают по телевизору и описывают в газетах.
Ведь и в самом деле все так: Россию “придумали четыре Еврея: Левитан, Левитан, Шишкин и Тредиаковский”, деревянные бухгалтерские счеты изобрели Викинги “пять тысяч лет назад для катания на них с невысоких гор”, а переделкинским бандитам от местных писателей совсем никакой жизни не стало. А уж в горчевских “Беседах о Православии” на семи страничках все настолько исчерпывающе изложено, что по прочтении никакой лженауки социологии уже не надо и всех религиоведов можно отправлять на заслуженный отдых. Если же все эти сведения еще не вошли в учебники, то лишь по двум причинам.
Во-первых, мне сложно представить себе учителя, который решится прочесть с детьми рассказик-другой Горчева. По слухам, даже рабочие типографии “Печатный двор”, представители традиционно интеллигентного питерского пролетариата, по прочтении книги все, как один, густо покраснели и печатать ее отказались. Что уж говорить о педагогах.
Вторая причина еще серьезнее. Есть у Горчева такой персонаж — Ученая Лягушка, “которая все знает, как оно обстоит на самом деле”. Однажды эта Лягушка поделилась своим знанием со скульптором Фальконе, в результате чего тот немедленно “зарезал всю свою семью, поджег дом, взял мушкет и пошел грабить Зимний дворец”, однако в пути заблудился и помер. После этого “два глухих гренадера оглушили Лягушку дубинами, затем ее придавили камнем, а на камень для верности поставили медного всадника”.
Так вот мне кажется, что это очень автобиографический рассказ. Горчев тоже рассказывает нам все, как оно есть на самом деле. Просто, памятуя о судьбе Лягушки, он, дабы избежать репрессий со стороны сограждан, делает вид, что шутит. А сограждане, чтоб с ума не посходить, делают вид, что верят.
Западное литературоведение XX века. Энциклопедия. Главный научный редактор Е. А. Цурганова. М., “Intrada”, 2004, 560 стр.
Безусловно лучшее на сегодня справочное издание по западной литературоведческой мысли подготовлено в ИНИОНе. Почти две сотни терминологических статей, более 600 персоналий, максимально полная панорама направлений, школ, имен, библиография, несколько указателей — все по высшим научным стандартам.
Как и следовало ожидать, объективное описание открывает, увы, безрадостную картину. Пейзаж, переходящий в натюрморт. Литературоведение XX века прошло путь от фактически донаучного сознания через точные методы исследования к сегодняшнему шарлатанству адептов нового историзма (особенно в версии Луи Монроза), неомарксистов, представителей феминистской критики и прочих течений, объединенных “пафосом разложения литературы, редукции ее до социальных, идеологических, экономических механизмов эксплуатации и сопротивления”4.
Впрочем, на самом деле проблема даже шире. Французский постструктурализм, немецкая рецептивная эстетика, американский мультикультурный проект с его дочерними предприятиями, постколониальными исследованиями и черной эстетикой, — при всех внутренних различиях все это, по сути, разные имена одного кризиса, поразившего западное литературоведение несколько десятилетий назад и достигшего сейчас своего апогея. Некоторые из этих направлений были мертвы с момента рождения, другие погубила абсолютизация изначально перспективных положений. Особенно жаль деконструктивизм с его пристальным вниманием к периферии текста — некоторые анализы йельцев были очень хороши. Но антиструктурализм без берегов сделал свое дело: выяснилось, что центра нет, иерархия — понятие тоталитарное, а что до автора, то он умер еще раньше. Весь этот набор идей естественным образом привел к сегодняшнему произволу, когда “старый импрессионизм под новыми, якобы философскими масками снова пытается подменить собой филологические доводы”5.
Удивительно все-таки, как мало литературоведов любят слова, из которых состоят тексты, и буквы, из которых состоят слова. Люди готовы растворить филологию в чем угодно: в психологии, в социологии, даже просто в политике — лишь бы не заниматься литературой как таковой. Отсюда и распространенный производственный метод: берется старая добрая литературоведческая теория, скрещивается с чем-то, не имеющим к филологии никакого отношения, в пропорции один рябчик, один конь — и новое направление готово. Примеры Хэролда Блума, признанного живым классиком за книгу, состоящую большей частью из попорченных Фрейдом опоязовцев, — или тех же новых истористов, разбавивших лотмановскую поэтику бытового поведения марксизмом в теории и банальной политкорректностью на практике, самые очевидные, но далеко не единственные.
