У такого пространства есть измерения, пусть и не совпадающие с измерениями абстрактного (евклидова) пространства. Направления в нем – левое – правое и особенно верх – низ – приобретают символическую нагрузку. Как мы уже знаем, у него есть три уровня: поверхность, высота, глубина. Иными словами, земля, которую обрабатывают и которой управляют люди; провалы, пропасти; высоты, вершины. Уровни эти проявляются в абсолютном пространстве по-разному. Высота, вертикаль приобретают особый, иногда тотальный смысл (знание, власть, долг), который, однако, варьируется в разных обществах и «культурах». В целом горизонтальное пространство символизирует покорность, вертикальное – силу, мощь, а подземное – смерть. Подобные утверждения суть категорический ответ на вопрос о смысле; их призвано скорректировать понятие двойственности: смерть нигде не воспринимается как «чистая смерть», «чистое небытие», власть – как «чистая» власть; то же относится к покорности, знанию, мудрости и т. д. Тем самым уточняется и понятие абсолютного пространства. Однако даже в таком смягченном виде абсолютное пространство сохраняет свои основные черты. Для окружающих это истинное пространство, пространство правды в ее ярких проявлениях (разрушающих видимости, то есть иные времена и иные пространства). То есть это пространство, пустое или наполненное, принимает в себя и стимулирует как социальную энергию, так и природные силы. Оно близкое и мифическое, оно порождает время, циклы. Само по себе, в «абсолютном» смысле, абсолютное пространство не находится нигде. У него нет своего локуса, ибо оно объединяет все локусы и обладает лишь символическим существованием. Что сближает его с вымышленно-реальным пространством языка и тем ментальным пространством, чудесным (фиктивным) образом изъятым из спациальности, в котором оформляется сознание «субъекта», или «самосознание». Оно находится во владении касты священнослужителей, касты освящающей. Освящение же метафизически отождествляет любое пространство с основным сакральным пространством. Пространство алтарей и святилищ есть абсолютное пространство даже в маленьком храме, в скромной сельской церквушке. Пространство же гробницы, если в ней не покоится божество или царь, всего лишь походит на пространство рождения, смерти, забвения. Абсолютное, а значит, религиозно-политическое пространство предполагает наличие религиозных институций, которые подвергают его двум главным процедурам: идентификации и имитации. Эти ментальные категории, ставшие впоследствии категориями воображаемого и рефлексии, возникают как пространственные формы. С помощью данных процедур происходит физическое расширение абсолютного пространства в пользу касты священнослужителей и политической власти, которой эта каста служит или которой обладает сама.
«Абсолютность», которая с помощью ритуалов может быть связана с любыми локусами, а значит, и отделена от них, нуждается в обозначении, метке. Она порождает различные формы, и формы, образы мироздания, наделяются ею: квадрат или мандала, круг или шар, или треугольник, или некий рациональный объем, вместилище божественного начала, или крест…
В греческом варианте абсолютное пространство может не иметь содержимого. Храм (например, Парфенон) делится на следующие части: портик (πρόναος), жертвенник (ναός) и опистодом (ὀπισθόδομος), тайное обиталище божества: мысли. У него нет фасада, только грани. Здание имеет круговой фриз. Человек может обойти его со всех сторон, но это не «объект»: его можно постичь лишь мыслью, воспринимающей его как целое, то есть вместе со смыслом. Кривые линии кажутся прямыми, и это намеренный эффект: глаз спрямляет «незаметную» кривизну, присутствующую в очертаниях колонн, в линиях антаблемента. Кривая у греков растворяется в прямой, которая тем самым утрачивает жесткость, но, смягчаясь, по-прежнему соответствует Логосу. Ибо такие корректировки требуют тщательных расчетов[110].
Объем, воспринимаемый и осмысляемый, освещенный лучами солнца и разума, воплощает в себе космос. Он пуст или полон мыслью. Такова и агора. Она – часть абсолютного, религиозно-политического пространства, его средоточие. Она пуста: она должна быть пустой, чтобы на ней могла состояться экклесия (собрание свободных граждан). Римский форум, заполненный объектами и вещами – государственными монументами, трибуной, храмами, рострами, а позже и тюрьмой, – отрицает греческое пространство.
Здесь вновь, хотя и при ином подходе, намечается уже знакомая нам идея, ключ к греческому «чуду»: простая идея единства. «Строительство и искусство у греков, – писал Виолле-ле-Дюк, – суть одно и то же: форма и структура тесно взаимосвязаны», тогда как в римском пространстве они разграничены, разделены. «У римлян для каждой постройки есть форма, в которую эта постройка облекается», – продолжает автор. Расположение объемов в базилике или термах призвано отвечать той или иной функции; использование возведенных объемов отделяется от оформления поверхностей, от декора (который добавляют ради украшения на тяжелые объемы из кирпича или блоков, иными словами, из цемента и разновидности бетона). Изобретенные греками ордера (дорический, ионический, коринфский) были самой структурой; понятие структуры заложено в самом понятии «ордер», так что внешний облик и внутренняя композиция (структура) греческих построек неразделимы: первый содержит в себе и определяет вторую. По словам Виолле-ле-Дюка, развивавшего в техническом смысле идеи Гегеля об искусстве и архитектуре Древней Греции, греческий храм невозможно очистить от ордера, не уничтожив сам памятник. Ордер, колонны, капители – не декор. «Греческие ордера представляют собой не что иное, как конструкцию, которой придана была наилучшая внешняя форма, отвечающая ее назначению. Римляне видели в ордерах, заимствованных ими у греков, лишь декоративные детали, которые можно удалить, упразднить, переместить или заменить чем-нибудь другим»[111].
Как следствие, абсолютное пространство на Западе приобрело строгую форму: строго рассчитанный, пустой, замкнутый объем, лежащий в основе рационального целого, Логоса и Космоса. Он несет на себе печать политической религии города-государства и содержит простой, выверенный, методический принцип, ментальный и социальный закон когерентности и устойчивости. Его материальным воплощением служат монументы, отмеряющие время благодаря строгой подгонке материалов, чей объективный порядок – давление вертикалей, физические массы – полностью обеспечивает природное и в то же время рациональное равновесие.
По своему способу восприятия и оформления пространства греки, скорее всего, были преимущественно скульпторами. По словам Гегеля, греки брали материалы из природы (сначала дерево, затем камень), но, наделяя их значениями, сумели придать конкретный, практический характер социальным абстракциям, таким как объединение, убежище, защита. Смысл греческого искусства – в оформлении природы, а значит, пространства (которое Гегель еще считает внеположным ментальному и социальному действию) таким образом, чтобы она служила воплощением и символом богов, героев, царей и вождей. Искусства и особенно скульптуры, как неорганической (архитектурной), так и органической (творения скульптора).
Следует ли признать это основополагающим принципом Запада? Да, но с рядом дополнений. Единство формы, функции и структуры отрицает их право разделиться. Но римляне разъединили соединенное греками. Они вновь ввели различие, относительность, разнообразие целей в греческое пространство, которое могло быть метафизически (навеки) замкнутым благодаря слиянию религиозного, политического с математической рациональностью. Древнегреческий полис, прекрасный, истинный, добрый, строился на отождествлении ментального и социального, высшей символики и непосредственной реальности, пространства мысли и пространства действия; впоследствии эта цельность переродилась. Как показал Ницше, Греция, достигнув вершины, показала путь к упадку. Создало ли римское разнообразие, подчиненное внешнему принципу и воздействующее не одним лишь внутренним единством, возможность для развития? Не исключено.
Позволял ли греческий габитус пространства, одновременно социальный и ментальный, сформулировать основные понятия: форма, функция, структура? Безусловно: философия стремится к их эксплицитной формулировке, и философы – скорее Аристотель, чем Платон, – решают эту задачу. У Платона сияющее единство достигается в онтологической трансцендентности. У Аристотеля оно превращается в теорию дискурса, классификации, когерентности. Будучи сформулированы, эти понятия обособляются; осмысление отделяется от переживания, habitus от intuitus; их предполагаемое единство распадается. Напротив, в римской интуиции подчинение формы, структуры, функции каждой вещи (лучшим тому примером служат Термы) единому материальному (потребность) и правовому (гражданскому) принципу, определяющему социальный узус, оставляет, так сказать, некоторый зазор, который позволяет единству возникнуть. Римское пространство, заполненное множеством объектов (форум), будет продуктивным. И более свободным: свидетельством тому – более широкое использование изгибов, кривых линий. Единство Закона, Права, Собственности, Города-Государства избегает необратимого распада, ибо оно не столько осмысляется, сколько переживается и воспринимается. В Риме потребность носит почти всеобъемлющий характер: и термы, и виллы содержат все, что необходимо телам и умам свободных (и богатых) граждан.
