Это абсолютное пространство никуда не исчезло. Быть может, оно сохранилось лишь в церквях и на кладбищах? Нет. Эго либо прячется в норе собственного «мира», либо взбирается на вершину Логоса. Его голос исходит из пещеры – нередко смрадной, но порой исполненной вдохновения. Пространство слова, фиктивное и реальное, всегда проникает в зазор между ними – в неуловимый промежуток между пространством тела и телами в пространстве (запретным). Кто говорит? И откуда? Ставший привычным вопрос скрывает в себе парадокс: абсолютное пространство, то есть пространство ментальное, проникнутое смертоносной абстракцией знаков, которая стремится выйти за собственные пределы (с помощью жестов, голоса, танца, музыки). Слова пребывают в пространстве – и вне его. Они говорят о пространстве, они вбирают его в себя. Дискурс о пространстве предполагает истину пространства, место которой не в самом пространстве, но в некоем локусе, воображаемом и одновременно реальном (то есть «сверхреальном») – и при этом конкретном – и при этом концептуальном!
Быть может, этот локус, изъятый из природы, но обладающий теми же природными свойствами, что и деревянные и каменные скульптуры, является также и локусом искусства?
IV. 7
В ходе длительного упадка Города-Государства-Империи, политически сильной, находящей опору в земле и в собственности на земельные владения, Город исчезает. Вилла, принадлежащая владельцу крупного поместья (латифундии), полностью утрачивает сакральные черты. Она служит воплощением упорядоченной и закрепленной законом спациальной практики скотоводческо-земледельческого пространства – частной собственности на землю. Тем самым она как единица материального производства соединяет в себе характерные общие черты римского общества (порядок, основанный на правовых принципах) с эстетическим вкусом (не особенно изобретательным, но изысканным) и удовольствиями жизни. Свидетельством тому – тексты классической эпохи: Цицерон, Плиний и т. д. Разнообразие пространства при законном преобладании частного, приватного начала сопровождается утратой греческого порядка, распадом единства форма – структура – функция, а также разрывом между декорированными частями здания и частями функциональными, между обработкой объемов и обработкой поверхностей, а значит, между строительством и композицией, архитектурой и городской реальностью. В этом смысле римская вилла (периода поздней империи и ее упадка) оказывается центром производства нового пространства, которому в Западной Европе суждено великое будущее. В ней – секрет устойчивости уходящего римского мира. Вилла не только породит многие наши села и города. В ней заложено понимание пространства, отличительные черты которого проявятся позднее: разъединение составных элементов и, как следствие, диверсификация практик; подчинение единообразному, но абстрактному принципу собственности; воплощение этого принципа в некоем пространстве, ибо жить по нему как таковому невозможно даже для собственника: он относится к праву, а значит, внеположен «переживанию» и стоит, так сказать, выше его.
Римский мир будет двигаться к концу (весьма неблизкому: он не наступил еще и в ХХ веке). Принцип частной собственности, высвобожденный им, оказался плодотворным: он породил пространство. Вековое молчание государства трактуется в официальной истории и у многих историков как небытие, отсутствие исторического существования. Какое заблуждение! На галло-римском Западе сохранятся все самые ценные достижения Рима: искусство зодчества, искусство ирригации и строительства плотин, дорожная сеть, усовершенствованные приемы земледелия (в развитие которого внесли свой вклад и галлы) и, наконец, главное – право (частной) собственности. «Право» это заслуживает обвинения во всех грехах не более, чем деньги или товар. В нем «самом по себе» нет ничего дурного. Принцип собственности, доминируя в пространстве (буквально: подчиняя его доминии), означал отказ от созерцательного отношения к природе, космосу и миру, указывать путь к деятельному господству, к преобразованию, а не толкованию. Быть может, он вел общество, подчиненное его господству, в тупик? Возможно – если брать его в отрыве от всего и возводить в абсолют. Значит, появление варваров пошло на пользу; варвары, совершив насилие над священной собственностью, оплодотворили ее. К тому же их нужно было принять, предоставить им возможность устроиться, оценить VIllae, заставить трудиться галло-римских колонов, подчинив их главам сельских общин, превратившимся в господ. Что касается пространства, то варвары, так сказать, освежили его, вернувшись к более древней системе вех скотоводческо-земледельческого периода (скорее скотоводческого, чем земледельческого).
Иными словами, в эпоху поздней империи и раннего Средневековья, в кажущейся пустоте, на месте абсолютного пространства утверждается пространство новое; оно секуляризирует религиозно-политическое пространство Рима. Возникают предпосылки – необходимое, но недостаточное условие – для его преобразования в пространство историческое, в пространство накопления. «Вилла», превратившаяся, в зависимости от обстоятельств, либо в феодальный домен, либо в деревню, надолго и прочно определяет собой локус: закрепляет на земле хозяйственную единицу и ее устройство.
IV. 8
Образ мира, доведенный до изощренного совершенства в (августиновой) теологии, просуществовал весь период заката Римской империи и Римского государства, эпоху господства латифундий и столкновения с варварами-реформаторами. Миллениум в данной перспективе – наиболее плодотворный момент. За внешней пустотой намечаются перемены. Современники охвачены тревогой и страхом, ибо видят одно лишь прошлое. Но пространство уже перестало быть прежним; оно – уже колыбель, место зарождения грядущих преобразований.
Христианство в любых его институциональных разновидностях почитает могилы. Сакральные, отмеченные божественной печатью места – Рим, Иерусалим, Сантьяго-де-Компостела, – суть гробницы: гробница Христа, св. Петра или св. Иакова. Толпы людей совершают долгие паломничества к ракам, реликвиям, предметам, освященным смертью. Это царство «мира». Христианская религия, если можно так выразиться, кодирует смерть, превращает ее в ритуал, церемонию, торжество. Монахи в монастырях созерцают только смерть и не могут созерцать ничего иного, ибо умирают для «мира» и тем самым придают «миру» завершенность. Религия, по сути своей криптическая, сосредоточена вокруг подземных локусов – крипт церквей. В крипте, расположенной под каждой церковью, под каждым монастырем, покоятся кости или частицы костей сакрального мифического или исторического персонажа. Говоря «исторического», мы имеем в виду мучеников, тех, кто свидетельствовал ценой собственной жизни и продолжает свидетельствовать из глубин катакомб, из «бездны», не имеющей уже ничего общего с античным царством теней. Присутствие святого стягивает в крипту все силы жизни и смерти, рассеянные в «мире»; абсолютное пространство отождествляется с пространством подземным. Под знаком этой мрачной религии проходят последние дни Рима, Города и Государства. Она соответствует аграрному обществу с невысокой производительностью, в котором земледелие приходит в упадок повсюду, кроме окрестностей монастырей, которое живет под постоянной угрозой голода и где всякое плодородие отнесено на счет тайных сил. В этих условиях происходит слияние Матери-Земли, жестокого Бога Отца и благодетельного посредника. Крипты и гробницы содержат знаки и изображения святых. Скульптуры очень редки (похоже, их нет совсем), только росписи. Они примечательны тем, что их никто не видит – разве что духовные лица, изредка (на праздник данного святого) заходящие в крипту с зажженными свечами. И тогда наступает сильный момент: изображения оживают, являются мертвецы. Эта криптическая роспись ни в коей мере не визуальна. Для тех, кто мыслит в позднейших категориях, проецируя их в прошлое, ее наличие является неразрешимой проблемой. Как живопись может оставаться невидимой? обреченной на вечную ночь? Для чего нужны фрески пещеры Ласко или аббатства Сен-Савен? Эти картины созданы не затем, чтобы на них смотрели, но чтобы «быть» и чтобы все знали: они – здесь, средоточие подземных добродетелей, знаки смерти, следы борьбы со смертью, обращающей ее силы против нее самой.
Церковь. Величайшая ограниченность, величайшее заблуждение – представлять ее себе как некую организацию с «престолом» в Риме, расположившуюся при посредстве духовенства в сельских и городских «церквях», обителях и монастырях, базиликах и пр.! Церковь обитает в «мире», в фиктивно-реальном пространстве тьмы, и завладевает им. Подземный мир прорывается повсюду, в каждом «престоле» – от ничтожного сельского кюре до папы; он пробивает земную поверхность, и «мир» выходит наружу. «Мир» воинствующей религии, страждущей и сражающейся Церкви, залегает и ворочается под землей. В XII веке пространство христианского мира занимает могучая личность Бернара Клервоского. Влияние гения, командовавшего двумя королями и заявившего папе: «Папа не ты, а я», возможно только в рамках этого магически-мистического, фиктивно-реального единства. Как только намечалось нечто иное, Бернар Клервоский придавал новую ценность пространству, отмеченному знаками смерти, созерцательному отчаянию, аскетизму. Он собирал вокруг себя толпы, и не только толпы. Его нищенское ложе служило символом его пространства.
