На алтаре неподвижно лежала Кейт. Стены пульсировали. Часовня находилась очень глубоко и совсем близко к Сердцу. Удары пульса составляли мелодию, эхом отзывавшуюся в моем Сердце. Мне было очень трудно удерживаться в рамках и размерах человеческого облика. Истинный облик неудержимо рвался наружу.
Коридоры, по которым я шел, были сонными и пустынными. Я изо всех сил старался сделать свои шаги скользящими, как у Посвященных, и не очень раскачиваться из стороны в сторону. Цепочка трепетала в до боли сжатом кулаке. Я обернул ею обитую кожей рукоять обсидианового ножа и сунул нож в рукав.
Они одели ее в красное платье. Это было прекрасно. Она была прекрасна. В ней была какая-то совершенно недостижимая для меня красота. Ее глаза были закрыты, а волосы рассыпались по подушкам.
Да простят меня Бог и Сердце! Я закрыл за собой дверь, постаравшись сделать это как можно тише. Мой шепот грохотом отразился от стен.
— Кейт?
Она пошевелилась и сделала едва уловимое движение рукой.
— Кейт, проснись.
Что, если они накачали ее наркотиками?
«Нечего сказать, хорош, — подумал я. — Самое время передумать». Всю свою жизнь я следовал велению долга. Но это…
Наверное, находясь в Сердечном свете, ты начинаешь смотреть на все несколько иначе. Хотя, возможно, все объяснялось тем, как она стискивала мою руку. Возможно, дело было во взгляде, которым она смотрела на меня, когда спрашивала, почему у них есть имена, а у меня — нет.
Возможно, причина заключалась в том, что каждый раз, когда я изыскивал предлог, чтобы встать в очередь именно к ее кассе с единственной упаковкой жвачки в корзине, она всегда мне улыбалась. Или в том…
Проклятье! Я решил, что лучше буду уродлив снаружи, чем стану уродливым насквозь.
— Кейт? — прошептал я еще раз, несколько более настойчиво.
Пол часовни был покрыт резными узорами, изображающими геральдические лилии. Каждая из них была заключена в круг, и все круги сплетались в единое целое. Я бросился к алтарю, безжалостно ступая по лилиям. Их острые скошенные края врезались в мои босые ступни.
— Сердце и Ад! Кейт, проснись! Пожалуйста!
Она моргнула, и стены часовни отозвались гонгоподобным трепетанием. Я успел добежать до алтаря. Но тут каменные стены под нервюрами с едва слышным шорохом раздвинулись, открыв моему взору дверные проемы в форме листьев, в которых стояли Посвященные.
Они что, все это время были здесь, ожидая моего появления?
— Проклятье!
Я был уже у алтаря, и мой человеческий облик исчез, сменившись истинным. Я развернулся спиной к Кейт, издавшей высокий пронзительный крик. Сердце застучало чаще, и его свет окутал всех нас прозрачной ясностью.
Посвященные двинулись вперед. У каждого из них тоже был нож. Их головы были накрыты капюшонами, но из темноты блестели глаза.
— Сердце требует, — пропел один из них глубоким, чистым, как звон колокола, голосом.
— Сердце требует! — хором отозвались остальные.
Кейт снова закричала. Это был одинокий, исполненный отчаяния звук.
Я уперся ногами в пол, впившись в него когтями.
— Не подходите! — завопил я.
Резкая нота вонзилась в их пение. Уродливая клякса на чем-то прекрасном.
Мне не следовало ее сюда привозить. А сейчас было слишком поздно.
Они подходили все ближе. Они не обратили внимания на мое предостережение, и оба сердца в моей каменной оболочке перестали биться.
Все замерло. И я решился. Пусть и слишком поздно, но я это сделал. Я принял решение, и все во мне встало на место.
Я прижал конец обсидианового ножа к груди.
«О мое Сердце! Кейт. Простите!»
Они не причинят ей вреда, если Сердце получит свою долю. Таков был оброк — плата сердцем.
Они были уже совсем близко и готовились броситься на меня. Я знал, что хотя они и облачены в рясы, но по-прежнему остаются горгульями. Я знал их силу и скорость, потому что знал себя. Кейт схватила меня за плечи. Она что-то кричала. Я не слышал ее, потому что у меня в ушах грохотало сердце и Сердце.
И я услышал, как Сердце взывает ко мне.
Я с силой вонзил нож себе в грудь, поразив одновременно и Сердце, и сердце. Это не так уж трудно, если знать, где нажимать. Если хватит решимости. И если вы сможете ударить кого-то из нас, когда мы окружены плотью, а не камнем. Или когда мы не защищены камнем в одном-единственном, но необычайно уязвимом месте.
Сердечный свет потускнел.
И мои сердца… остановились.
Мне показалось, что меня уронили в битое стекло, покатали по нему, потом окунули в кислоту и разорвали на части. В висках стучала боль. Все было не так, как раньше.
«О черт! Я разве не умер?»
Я увидел туманный свет. Серебристый и холодный. Что-то теплое гладило меня по лбу. Это было приятно.
— Мне кажется, он приходит в себя, — прошептала она.
Мои глазд медленно открылись.
— Кейт? — прохрипел я.
За ее спиной была ребристая каменная стена. Это была та же комната, в которой я провел полдня. Но солнце уже не светило. Ее освещал чистейший Сердечный свет, и пульс в стенах стучал ровно и удовлетворенно.
— Я здесь. — Она коснулась моей щеки. С улыбкой. Она улыбалась. — Эй!
— Добро пожаловать обратно!
Это произнес наш проводник. Он откинул капюшон, и я изумленно уставился на него.
Гладкая кожа. Ровный нос, низкие широкие скулы, синие глаза. Он не победил бы на конкурсе красоты, но он не был и грубо сколоченным лайнбекером с изрытой оспинами кожей и редкими зубами.
Впрочем, он тоже был горгульей. Это не подлежало сомнению. У него были заостренные уши, и я чувствовал, как в его груди бьется Сердце, эхом отражающее пульсирование стен.
— Какого…
Это было все, что мне удалось из себя выдавить.
— Прими мои поздравления. — Он заправил прядь длинных прямых темных волос за ухо. — Ты прошел испытание. Теперь ты Посвященный. Ты можешь остаться здесь, но также можешь вернуться в мир и выполнять ту же работу, что и прежде. Со своим Сердцем.
Он бросил взгляд в сторону Кейт, все еще одетую в красное платье. Оно было сшито из атласа, и, клянусь богом, ее прелести выглядели в нем… еще прелестнее.
— Чего?
Я моргнул. Кейт еще раз погладила мою щеку.
— Они сказали, что ты не причинишь мне вреда. — Ее улыбка была уже не такой усталой. Вырез на платье был достаточно низким и позволял видеть верхний край знака на ее левой груди. Лилия переливалась темным флуоресцирующим светом. — Все, что мне было нужно делать, — это кричать. Подумаешь! За последнее время я только это и делала.
— Я предоставлю вам возможность познакомиться, — галантно кивнул наш проводник. — Брат. Мисс Кэтрин.
— Какого черта? — Я никак не мог опомниться. Мое тело ныло, но постепенно боль стихала. — Сердце…
— Сердце получило свой оброк. — Проводник кивнул. — Ты его исполнил. Отдыхай.
С этими словами он покинул комнату. Дверь тихо затворилась за ним, а я уставился, на Кейт. Я смотрел на нее так долго, что она неловко пожала, плечами.
— Все это чертовски странно… — Она втянула голову в плечи. — Но это лучше, чем сидеть за кассой в «ИвилМарт».
— Он выглядит…
— Неплохо, да? Но ты гораздо лучше. — Улыбка озарила ее лицо. — Они мне все объяснили. Ну почти все. Ты сделал то, что должен был сделать, и теперь ты свободен.
— Я думал, что я умер.
Слабость вернулась. Я приподнялся на локтях и поднял руку.
Пальцы по-прежнему были мозолистыми и сильными, но они не были ни серыми, ни сучковатыми. Коснувшись лица, я не ощутил под пальцами неровностей. Кончики пальцев скользнули по гладкой коже и щетине. Мой нос тоже перестал быть расплющенным грибом. Я провел языком по зубам. Знакомая география у меня во рту изменилась. Если бы я взглянул в зеркало, то, скорее всего, не увидел бы желтого штакетника. На его месте, видимо, находились белые жемчужины.
Я находился в теле какого-то незнакомца.
— Я догадалась, что ты в меня, типа, влюбился.
Кейт присела на низкую скамеечку. На противоположной стене комнаты висело зеркало, но я не был уверен, что мне хочется в него посмотреть. За окном в мягком серебристом Сердечном свете дремал сад. В окно просочился аромат жасмина.
— Я не уродлив?
Это был вопрос, достойный пятилетнего ребенка.
— Ты никогда не был уродлив. — Она скрестила руки на груди. — Но нам предстоит научиться общаться друг с другом. И кстати, как мне к тебе обращаться? Неужели ты никогда не пытался как-нибудь себя называть?
Какое-то время я сидел с открытым ртом и смотрел на Кейт, пока она не прыснула со смеху. Это был очень приятный звук, и улыбка на моем потрясенном и все еще чужом лице мне самому показалась сияющей, как солнце.
