от времени украдкой бросала на меня взор. Глядя на ее измученное, бледное лицо, хранящее отпечаток обворожительной чувствительности, я забыл о своем намерении оставаться холодным.
Обменявшись с ней несколькими незначительными словами, я спросил ее о муже:
— Скоро ли он воротится, сеньора?
— Сомневаюсь, что скоро, потому что он велел мне уединиться и, насколько позволяют обстоятельства, никого не принимать.
— Вероятно, ему необходимо уладить какие-то семейные дела?
— Наверное. Он мне ничего не сказал.
— Похоже, вы им недовольны, мадонна. Я друг вашего мужа; не имеете ли вы мне что-либо доверить?
— Горе вам, если вы и вправду его друг, но мне нечего вам рассказать.
— Ах, Франциска, такого я не заслужил. Никто не мог бы любить тебя глубже и искренней, чем я. И к чему эти слезы, эти потаенные вздохи?
Вы видите, как прекрасно я придерживался своих намерений.
Она становилась все бледней и плакала все пуще. Потом она ответила:
— Ах, Карлос, если вы меня и вправду любите, не будьте со мной столь нежны и добры, я того не стою.
— Кто более достоин моей нежности, чем Франциска! Откройте мне, что за сердечная тоска теснит вас.
— Карлос, я неверная, порочная женщина.
— Это Педро вам сказал?
— Нет, Педро меня простил; но я вновь борюсь со своим сердцем, и на сей раз — на сей раз, Карлос, я непременно потерплю поражение.
— Вы любите?
Она молчала.
— Вы любите, Франциска?
Почти отчаявшись, она склонилась ко мне и спрятала лицо у меня на груди. Громко всхлипывая, она взяла мою руку, поднесла к губам и затем прижала к сердцу. Земля и небо исчезли для меня в этот миг, вся моя сдержанность испарилась, и Педро представлялся мне теперь не кем иным, как поправшим дружбу и супружество негодяем, из рук которого необходимо вырвать все, что ни есть. Я обвил рукой Франциску и напечатлел поцелуй на ее устах.
— Карлос, я не могу более, — шепнула она, не отнимая губ от моего рта. Освободившись от моих объятий, она вновь выпрямилась. — Отчего должна я скрывать свою любовь? Нет, я буду гордиться ею. Да, Карлос. — Она взяла мою руку и взглянула на меня своими большими глазами, в которых светилась гордость. — Ты тот, кого я боготворю, ты для меня единственный во всей вселенной.
Тут она вскочила и хотела убежать, но я не помнил себя и не отпустил ее.
— Ах, Франциска, неужто ты хочешь оставить меня одного — теперь, в таком состоянии?
— Не обязана ли я это сделать, Карлос?
— Нет, Франциска, ты не обязана. Доверься мне только. Хочешь ли ты навеки связать свою судьбу с моей? Хочешь бежать со мной?
— Да, я желаю этого, Карлос, но нам нельзя оставаться ни в нашей, ни в какой-либо соседней стране. Повсюду нас могут найти и вырвать меня из твоих рук. Не знаешь ли ты какого-либо глухого, уединенного места по ту сторону моря? Прости мне, Карлос, прости влюбленной женщине, которая платит за твое счастье ценой своего. Но возьми меня с собой, чтобы я не действовала вновь против тебя.
— Против меня? Следовательно, мои подозрения имели под собой почву?
— В сердце человеческом сокрыты всяческие ужасы. Не доверяй даже лучшему другу, Карлос. Но я поклялась...
Франциска пугливо огляделась.
Мы договорились бежать вместе. Для побега была назначена следующая ночь. Я осуществил всяческие приготовления, чтобы сделать это незаметно и не подвергая себя опасности.
Ночь наступила.
Мы условились с Франциской встретиться под окном. Был устроен шум, как если бы дом подвергся нападению разбойников. Я хотел поначалу отвести Франциску в безопасное место и затем уже догонять ее со слугами Педро по ложному следу. К окну приставили лестницу, оно было открыто. Закутанный, полез я наверх. Но каков же был мой ужас, когда я увидел, что кровать Франциски пуста. Мы обыскали весь дом. Все ее служанки спали. Франциски нигде не было видно.
* * *
Следы беспорядка в спальне свидетельствовали о том, что Франциску увели силой. Вероятно, она долго защищалась, так как кровать, за которую она, по-видимому, цеплялась, была полностью разломана и другие вещи разбросаны и также повреждены. Было непостижимо, что спящие поблизости служанки ничего не услышали. Слуги, которых мы разбудили, пришли в изумление, когда увидели нас, проникших сквозь окно в спальню своей госпожи. Иные из них уверяли, что не слышали ничего, кроме приглушенных стонов, которые они приняли за повизгивание выпущенной наружу собаки. Служанки еще спали, и мы принялись их будить. Но тут-то загадка и разрешилась. Все наши попытки разбудить их были напрасны. Не оставалось сомнений: кто-то из домочадцев принимал участие в похищении и подсыпал им сонный порошок[152]. Горечь и ярость возрастала во мне с каждым мигом; я метался среди людей Педро как безумный, угрожая заколоть всех на месте. Однако они с самым искренним видом заверяли меня в своей верности и непричастности к похищению, причем все состояли, как я выяснил позднее, уже не первый год на службе у Педро, и потому подозревать кого-либо в сношениях с разбойничьей шайкой было бы безосновательно.
Справедливей всего было бы подозревать самого Педро. Его лукавство не нуждалось в доказательствах; он замышлял нечто против меня и жену хотел использовать как орудие своего замысла. Она возвратилась к нему в наиболее подходящее для того время, но увлеклась и забылась; однако он сумел предвидеть также и то, что мы можем объединиться против него. Таким образом, супруга стала для него опасной, но удалить ее открыто он не решался, чтобы не пробудить моих подозрений, и потому предпочел увести ее тайно.
Несмотря на то что я четко проследил последовательность событий, собственное мое положение оставалось по-прежнему неясным. Я был в отчаянии, и даже не потому, что мне недоставало Франциски, но оттого, что я опасался за ее судьбу, предвидя всю боль и все страдания несчастной. Отчаяние мое усугублялось также и тем, что я вновь столкнулся с предательством под маской дружелюбия. Оскорбленная гордость обострила болезненность моей души, измученной несчастной любовью.
Прошло много недель, но я ничего не слышал ни о доне Педро, ни о моих собратьях по Союзу. Поместье моего соседа пришло в запустенье; меж оставшимися там слугами начались распри, и многие из них разбрелись кто куда; в саду царил беспорядок, поскольку каждый играл роль садовника, и в конце концов я счел своим соседским долгом воспрепятствовать этому
