бесчинству. Тем временем мое хозяйство разрасталось, болезненные впечатления сглаживались, и я вспоминал своего прежнего друга с большей сердечностью и склонен был уже вполне его извинить, по мере того как принимал все более близкое участие в его внешних обстоятельствах. Сия шаткость характера, которая объяснялась, скорее всего, его бесконечным благодушием, нежели просто слабостью, с самого начала предвещала, что те интриги, которыми он меня опутал, будут иметь благополучный исход.
Изучение рукописи занимало по-прежнему большую часть моего времени; постепенно я соединил все свои старые представления, вплоть до прирожденных, и многолетние предрассудки с этими новыми мечтаниями. И чем охотней раскрывалась моя душа им навстречу, чем легче приходил я к кажущимся полезными выводам, тем сильней чувствовал я, что рассудок мой просветляется, и будущее представало предо мной в радостной, сияющей дымке. В этих записях все было идеалом, но идеалом, сопоставимым с человеческими мерками, и потому его легко и незаметно можно было воспринять, восходя со ступени на ступень.
Мне очень жаль, дорогой граф, что я не могу передать вам полного впечатления, которое сделало бы для вас ясным весь замысел в целом, и только в этом небольшом наброске даю понять, что клятва моя не была совсем безучастна. И если даже я полагал хладнокровно, что более не связан ею, надо мной продолжал парить Гений, который со времени моего посвящения сопровождал меня на каждом шагу. Я мог бы мужественно бросить вызов мести этим Незнакомцам, чье влияние на меня теперь заметно ослабло, и только смерть моя могла бы избавить их от моего мщения. Возможно, со временем откроется еще многое. Воздействие, под которым мы оба все еще находимся, должно когда-нибудь прекратиться. И ту серьезность, с коей вглядываюсь я в будущее, не ожидая от него ничего, принимая все полезное и поучительное, что оно может мне принести, заимствовал я из доверенного мне учения, заключающего в себе самые возвышенные идеи. С тяжелым унынием предаюсь я вновь своей эпохе, над которой я охотно желал бы возвыситься, без печали и без радости, без ненависти и без любви, спокоен в своем удовлетворенном сознании и даже без страха за самого себя. Любезный граф, примите же со своим неизменным великодушием и человеколюбием эти излияния чувствительного сердца, это описание необычной судьбы, этот итог жизни, который, если мое предчувствие верно и мы должны когда-либо разлучиться, послужит к вашей пользе.
* * *
В скором времени навестил я своих родственников в Алькантаре. Но сколько ни изъявляли они мне свою радость, сколько ни старались удержать подольше в кругу семьи, все попытки их были напрасны. Я перестал воспринимать тихие домашние радости, которые умиротворяют ненадломленную, неподавленную душу. Новые занятия сделались моей привычкой, и несмотря на то что я осознавал свою принадлежность к семье, способность к сопереживанию была утрачена. Это одно из печальнейших состояний, когда вы столь сильно устремляетесь к какому-то одному определенному благу, что делаетесь полностью равнодушны к другим радостям жизни.
Нигде не мог я найти понимания. Вдали от людей особой породы, стоящих на более высоком уровне, я с серьезным благоговением вспоминал их возвышенное общество, куда имел счастье быть допущенным. В неустанной борьбе с самим собой и своими старыми предрассудками, трудясь и одновременно пребывая в рассеянности, я не был склонен открывать свои мысли кому бы то ни было и тосковал по кругу себе равных. Мне удивлялись, поскольку не могли понять, принимали с холодностью, находя из ряда вон выходящим, либо старались избегать, считая общение со мной затруднительным. Естественным следствием было то, что я сделался еще более своеобычным и замкнутым. Я почитал всех за недоумков и при всяком разговоре брал столь снисходительный тон, что собеседник чувствовал себя оскорбленным и прибегал к тысячекратной мести. Мое взбудораженное воображение представляло мне каждую такую мелочь как величайшее несчастье, и я все более и более отдалялся от общества. Искренно открыв моим родственникам причины всех этих неожиданных недоразумений, я с облегчением вернулся к себе в замок.
Снова наступила весна, и так как сердце мое жаждало мирных самоупоений, со всею страстностью предался я сельской жизни. Вскоре обрел я утешение в своей печали, и по мере отдаления от людей представлялись мне они в более чистом и мягком свете. Я вновь жил для них, хоть и не любя. Удовольствия мои становились все утонченней и все более отвлекали меня от естественных радостей, подводя к той черте, за которой жизнь есть не что иное, как чистейшее резонерство. Найдя дом Педро по-прежнему опустелым и не получив никаких сведений о дальнейшей судьбе супружеской пары, я занялся с возросшей горячностью изучением рукописей своих собратий, которые также никак не давали о себе знать. Но я был уверен, что мне удастся разгадать обе эти загадки. Я постиг уже учение в целом, и все же мне продолжали открываться в нем все новые и новые стороны. Днями напролет размышлял я только о том, что имело к нему непосредственное отношение, и просиживал за исследованиями до полночи с непонятным мне самому рвением.
Так засиделся я однажды допоздна. Полночь уже миновала. Вокруг меня все уже предавались сну, и я отворил окно моей спальни, чтобы успокоить нервы, вдыхая свежий аромат цветущих лимонных деревьев и слушая пение соловья, укрывшегося в ветвях большой липы, растущей в непосредственной близости от моего окна. Вдруг раздался частый стук в замковые ворота. Я внутренне сжался. Кто бы это мог быть?
Слуги уже спали. Стук становился настойчивей. Наконец ворота открыли. Послышались восклицания. Тут же весь дом пришел в движение. До меня донесся непонятный шум. Кто-то прошел через все комнаты и поднялся по лестнице. Дверь моей прихожей отворилась, и я услышал приближающиеся шаги. Затем дверь в спальню распахнулась, стройная незнакомка, закутанная в белое покрывало, ринулась в комнату и бросилась мне на грудь.
Закрыв непроизвольно глаза и оцепенев, я ждал, тщетно пытаясь преодолеть некий невнятный страх. Я был настолько ошеломлен, что едва ли находил силы заставить себя взглянуть не нее. Светильники в комнате еле теплились, и женщина была столь плотно закутана в покрывало, что узнать ее все равно не было никакой возможности. Я предположил, что это Франциска. Как сладостно было вновь держать ее в своих объятиях! Я нашел губами ее рот. И только тут я заметил: губы были не Францискины, что заставило меня очнуться. Я отстранил от себя незнакомку.
— Ступай прочь, женщина, — резко сказал я ей. — Ты не Франциска. Но кто же ты тогда?
— Возможно ли, Карлос? Ты
