Но более всего на успех книги Елены Чудиновой поработали парижские подростки. Эти юные “французы” алжирского, марокканского, свазилендского и еще невесть какого происхождения стали жечь машины “этнических французов”, да так успешно, что миф о единой французской “гражданской” нации стал рушиться прямо на глазах. Как будто сама судьба позаботилась о том, чтобы “Мечеть Парижской Богоматери” не затерялась в потоке глянцевого чтива.
И вот в печати, на телеканалах и радиостанциях начались дискуссии. Сама же Чудинова заработала славу русской Орианы Фаллачи.
Сторонники пролетарского интернационализма, апологеты либеральной политкорректности и тем паче мусульмане справедливо ругают Чудинову за необъективность и невежество. Мусульмане представлены у Чудиновой сплошь ленивыми, испорченными, недалекими людьми. В романе нет и намека на развитие в Еврабии каких-либо искусств или наук. Мусульманская Франция лишилась ядерного оружия из-за технической безграмотности мусульман: старые боеголовки вышли из строя, а новых боеголовок и ракетоносителей нет — мусульмане не способны к сложному, квалифицированному труду. По той же причине у стран Еврабии нет собственных компьютерных технологий: мусульмане лишь закупают китайскую электронику, вставляют китайскую или корейскую начинку в корпус, изготовленный в Париже, и продают уже под марками своих фирм. На большее они не способны.
В оценке исламского мира Чудинова в основном повторяет Ориану Фаллачи. Итальянская журналистка и русская писательница демонстрируют поразительное невежество в отношении культуры исламской. Итальянка пишет: “Как ни крути, единственное, что я нахожу в той культуре, так это Пророк с его священной книгой, ужасно нелепой, несмотря на то что она является плагиатом <...> Я нахожу у них только Аверроэса с его неоспоримыми заслугами ученого (комментарии к Аристотелю и т. д.), Омара Хайяма с его прекрасной поэзией <...> плюс несколько красивых мечетей. Никаких иных достижений ни на полях Искусства, ни в садах Мысли...” Каково? Исламская культура чужда и непонятна итальянке и русской. Для них все это темный, дремучий лес. Зато Чудинова с наслаждением описывает тонкости католического богослужения, демонстрируя приличную эрудицию, а пылкая Фаллачи объясняется в любви к шедеврам Гомера и Леонардо.
Я знаю об исламской культуре постыдно мало, но даже моих скромных знаний хватает, чтобы вспомнить гениальных арабских и персидских поэтов: Абу Нуваса и аль-Маарри, Фирдоуси и Рудаки, Хафиза и Низами, Саади и Джелаль-ат-дина Руми. На фоне этих гениев Омар Хайям Нишапур кажется поэтом едва ли не второго ряда. Мусульманская философия вовсе не исчерпывалась комментариями к Аристотелю. Что знают Фаллачи и Чудинова о мутазиллитах? Знакомы ли им имена аль-Кинди и аль-Фараби, ибн-Ханбала и аль-Газали?
На риторические вопросы ответ обычно не дают. Но я обычай нарушу: Чудинова и Фаллачи просто не желают ничего знать об исламе, о культуре мусульман, об истории исламских стран. При всей банальности этих слов я не могу обойтись без них. Подчеркну: между “не знаю” и “не знаю и знать не хочу” разница колоссальна. Чужое обеих принципиально не интересует, более того — отталкивает. Здесь уместно вспомнить дневниковую запись Юрия Олеши: “Когда видишь фотографии китайского храма, высеченного в скале <…> тут же, почти закрыв лицо, отбрасываешь это изобретение. Я ничего не хочу знать об этом! <...> Так же отворачиваешь лицо, едва успев бросить взгляд, от изображенной скульптуры древней Мексики, Перу! <...> Почему возникает этот протест, это нежелание видеть? <…> Довольно мне и моей культуры — греческой, римской, средиземноморской культуры, моего Наполеона, моего Микеля, моего Бетховена, моего Данте, меня”1.
Неприязнь к чужой культуре, замешенная, что ни говори, на самой обыкновенной ксенофобии, всегда казалась мне отвратительной. Ксенофобский сорт воинствующего невежества всегда был для меня свидетельством если не глупости, то ограниченности. С детства я любил книги и телепередачи о далеких странах. Я старался представить себя в чайхане, рядом с Ходжой Насреддином, или в карете, рядом с мистером Пиквиком, мистером Снодграссом, мистером Тапменом и мистером Уинклем. Мне нравилось представлять себя то британцем, то мусульманином. Не скажу, что я смог вообразить себя на месте самурая, японские представления о мире были (и остаются) для меня чем-то труднопонимаемым, но интерес и уважение к японской культуре сохраняю с десятилетнего возраста, когда впервые прочел “Сакуру и дуб” Всеволода Овчинникова.
И вот впервые я усомнился: может быть, в агрессивном невежестве есть своя правда?
Повлияли на меня не столько “Ярость и гордость” Орианы Фаллачи и “Мечеть Парижской Богоматери” Елены Чудиновой, сколько события последних лет: Беслан и Дубровка, взрывы в Москве и Лондоне, 11 сентября, парижские погромы и “карикатурный скандал”. Но более всего повлияла на меня реакция европейских интеллектуалов, упорство (на грани со слепотой), с которым они отрицали этнокультурную подоплеку погромов во Франции. А чего стоит скандал с датскими карикатурами? Как мало было нужно, чтобы самоуверенные защитники свободы слова начали каяться в грехе “неполиткорректности”, едва ли не тягчайшем для нынешнего европейца! Как поспешно французские политики и ученые объявили об исключительно “социальном” характере погромов и приложили немало усилий к тому, чтобы погромщиков оправдать!
Нынешний европеец сильно отличается от современников Киплинга. Он по-прежнему уверен в своем превосходстве над “варварами” (русскими, мусульманами и проч.), но решимости доказывать свое превосходство у него нет. Европейца сковывает страх: вдруг обзовут расистом, и тогда конец карьере, репутация испорчена навсегда. Вторая мировая отозвалась совершенно неожиданно: не только политик, но и ученый должен взвешивать каждую фразу, обдумывать всякую формулировку, чтобы, не дай Бог, не истолковали превратно. “Расист”, “нацист”, “фашист” — эти слова звучат как статьи приговора. Еще недавно такое положение дел меня радовало: выходило, что “прививка против фашизма” действенна до сих пор. Но всякая крайность вредна, палку уже давно перегнули и сломали. Страх нарушить правила политкорректности перекрыл ксенофобию. Лучше всех о нынешнем положении дел, на мой взгляд, сказала все-таки Ориана Фаллачи: “Не дай бог гражданину раздражиться и пробурчать: „Езжайте и пользуйтесь своими правами в ваших собственных странах”. Не дай бог, проходя между товарами, задеть коробку, или плакат, или статуэтку. „Расист, расист!” Не дай бог полицейскому приблизиться к ним и церемонно обратиться: „Мистер Лоточник… пожалуйста, не соизволите ли сдвинуть ваши вещи на дюйм и позволить людям пройти?” Они съедят полицейского заживо. Искусают, как бешеные псы. Самое невинное — оскорбят и проклянут в мать и в отца, в предков и в потомков. Так что флорентийцы держат рты на замке. Флорентийцы, запуганные, отказывающиеся от собственных прав, шантажируемые словом „расист”, и вида не подадут, даже если вы выкрикнете им в лица те слова, которые мой отец во времена фашизма кричал трусам, смирившимся с жестокостью чернорубашечников: „Есть ли в вас хоть капля достоинства, бараны?! Есть ли хоть малость самолюбия, несчастные кролики?””
Но не в одной политкорректности тут дело. Европейцы стали слишком цивилизованными, слишком образованными и слишком… безвольными. В Средние века невежественные крестоносцы, нередко путавшие мусульман с язычниками, были достойными противниками великолепных сельджукских и османских воинов, на равных сражались с ними, не имея еще технического превосходства, которое так поможет их далеким потомкам не только одолеть османский натиск, но и завоевать почти всю Азию и Африку. Британские авантюристы, от Роберта Клайва до Сэсила Родса, как правило, мало интересовались культурой стран, которые они завоевали, но именно эти авантюристы создали самое большое государство за всю историю земного шара. Да, встречались среди колонизаторов и просвещенные люди, подобные Уоррену Гастингсу, первому генерал-губернатору Индии, но на всякое правило существуют свои исключения.
Современный европеец не в пример образованней своих предков, но он развращен современной цивилизацией. Он слишком мягок, слишком благодушен для того, чтобы стать на пути исламских фанатиков.
Жан-Жак Руссо стал известен после того, как выиграл объявленный Дижонской академией конкурс на тему “Влияние наук и искусств на нравы”. Руссо дал неожиданный для человека эпохи Просвещения ответ: развитие наук и искусств влияет на характер народа пагубно. Народ постепенно развращается, теряет способность к самозащите, былая воинственность исчезает без следа, ее сменяет апатия. Науки и искусства превращают самый храбрый и воинственный народ в сообщество сибаритов.
