Юрий Петрович любил разговаривать с сыном и делился с ним своими знаниями. Он всегда рассказывал то, чего Миша не знал, и мальчику это было интересно, но никогда не говорил о своей главной заботе — о деньгах, которые не держались у него в руках. Юрий Петрович с грустью вынужден был признать, что Арсеньева приберегла свой капитал и все время его увеличивала, чем обеспечила себе спокойную старость, а у него только долги, долги…
Арсеньева язвила, что зять так непрактичен потому, что он, по его рассказам, происходит от герцога Лерма, от какого-то принца. Юрий Петрович с гордостью повторял, что он действительно происходит от испанского герцога Лерма и что у русских Лермантовых изменено окончание этой фамилии. Миша интересовался, каков собой был этот «прапра» и не сохранилось ли портрета. Но портрета не было, и отец с сыном представляли себе картины из жизни романтического предка-испанца, чем очень возмущали Арсеньеву; она находила, что чрезмерно развитая фантазия — это нечто вроде болезни, ибо человек, который привык строить фантастические замки, обычно в жизни ничего не добивается.
Поскольку разговор зашел о предках, Миша заинтересовался, есть ли у него еще родственники Лермантовы. Оказалось, что есть, даже близкие: троюродные братья Юрия Петровича, моряки. Один из них, Михаил Николаевич, не только хорошо зарекомендовал себя по службе, но имеет большую склонность писать стихи, другой брат, морской офицер Дмитрий Николаевич Лермантов, недавно ушел в заграничное плавание вместе со своими друзьями, тоже моряками, Михаилом Бестужевым и Александром Беляевым.
— Когда ты вырастешь, может быть, тоже поедешь в кругосветное путешествие? — ласково спросил Юрий Петрович, и Миша вспыхнул от восторга.
Из всех своих родственников Миша больше всего заинтересовался своим тезкой — Михаилом Николаевичем Лермантовым, который писал стихи. Оказалось, что этот человек очень передовой и начитанный, большой любитель не только стихов, но и музыки; недавно был напечатан в журнале «Северная лира» его романс «La tourterelle».[17]
В таких интересных разговорах проходило время, но Юрий Петрович, по своему обыкновению, быстро уехал, услыхав очередную колкость от своей тещи. Он просил ее снять переломленный якорь с памятника Марии Михайловны, доказывая, что этот символ оскорбителен для него. Хорош, дескать, муж, который не сумел дать счастья своей жене! Арсеньева возразила, что памятник поставлен не на его деньги, поэтому он может и помолчать. У Юрия Петровича от обиды даже слезы блеснули на глазах.
Прощание было, как всегда, болезненным. Мальчик плакал, но Юрий Петрович утешал, что подыщет ему в столице гувернера, который научит его говорить по-французски так же хорошо, как Христина Осиповна научила говорить по-немецки.
Миша очень жалел, что отец уезжает, потому что после ссоры из-за Долгой рощи отношения его с бабушкой стали заметно холоднее. Миша держался с ней очень почтительно, но стал называть ее на «вы», говоря, что этого давно требует Христина Осиповна. Он целовал бабушке руки, отвечая на все ее вопросы, но не приходил ласкаться и тормошить ее. Однако Елизавета Алексеевна решила не сдаваться и продолжала всячески баловать и ласкать Мишу, делая вид, что ничего не случилось.
Вскоре после отъезда Юрия Петровича Арсеньева сообщила Мише, что он скоро начнет заниматься музыкой.
Учить Мишу музыке взялась соседка по имению, коллежская асессорша Полина Аркадьевна Савелова.
Полина Аркадьевна прожила всю жизнь безвыездно в своей деревне Опалихе. Муж ее любил; супруги жили счастливо и весело. Он рано оставил службу, желая посвятить свои дни семейной жизни, и Полина, смолоду слывшая миловидной, не уставала заниматься собой. Волосы на лбу и на висках на ночь она смачивала сахарной водой и закручивала на папильотки. Румяна покрывали ее щеки даже в будние дни. Платья ее, сшитые по последней моде, грешили всегда против правил хорошего вкуса, но обилие бантов и золотых украшений на руках и на груди ей нравилось.
В делах имения Савелова не разбиралась.
Однажды Арсеньева поехала навестить соседку и услышала такой разговор помещицы с управляющим:
— Ну как, Мирон, индюшек на яйца посадили?
Управитель охотно ответил:
— Давно посадили, сударыня, уже индюшата вывелись.
— А индюков тоже сажали?
Управитель смущенно заморгал, но подобострастно поддакнул, не глядя на Арсеньеву:
— Сажали, сударыня, как вы приказали, сажали…
— А они тоже цыплят вывели?
— Вывели, сударыня, вывели…
— Вот и хорошо! — похвалила управляющего Савелова и, желая заслужить одобрение Арсеньевой, поглядела на нее, но осеклась — такое изумленное было у нее лицо.
Хозяйством Савелова не интересовалась, а занималась вышиванием, изготовлением пирожных и музыкой. У нее не было детей, и поэтому она имела слишком много свободного времени. Она вышивала шелком, шерстью и бисером разные подушки, бювары, коврики и даже ковры. Печение пирожных обратилось у нее в страсть: любительница покушать сладенького, она варьировала рецепты таких вкусных печений, что муж ее объелся горячего теста и скончался от заворота кишок.
Но самой возвышенной страстью Полины Аркадьевны была музыка; с детства она недурно играла на фортепьяно и, одолев в молодости технические трудности, играла бурные пьесы с фиоритурами, «пуская бриллиантики» — ей нравились трели и арпеджии. Играла она неплохо, но в исполнении ее не было глубины; однако ей всегда аплодировали и приглашали участвовать в любительских домашних концертах и спектаклях. За отсутствием тапера ее усаживали за рояль и просили поиграть вальсы и польки для танцующей молодежи.
После смерти мужа она затосковала. К ней стала часто приезжать ее сестра с детьми; но сестра жила в Тульской губернии, ей трудно было так далеко ездить. Сестра все уговаривала Полину Аркадьевну продать имение и купить себе усадьбу поблизости от нее, однако Полина Аркадьевна никак не решалась на такую сложную финансовую операцию и все ездила к Арсеньевой советоваться, за какую цену продать Опалиху и как быть с крестьянами: переводить ли их на новое место или оставить здесь? Арсеньева давала ей разные практические советы, однако присматривала это именьице для себя — уж очень оно близко и недорого хотела за него взять Савелова.
Когда Полина Аркадьевна приезжала в Тарханы, она прежде всего советовалась о делах, а затем вспоминала новый сорт пирожного, которое ела на именинах у соседей. Тотчас же вызывали старика кондитера Федотыча и Дарью, которая присаживалась вписывать в толстую замасленную книгу новый рецепт, добавляя его к сотням записей особо вкусных кушаний. Савелова же, помогая себе жестами, объясняла, что надо сделать, чтобы получился торт «Анго» или «Петишу-экстра» с заварным кремом и мягкой глазурной обливкой.
На первый урок Миша пришел несколько взволнованный. Савелова заметила, что он бледен, и спросила, употребляют ли для его лечения оподельдок.[18] Это растирание, по мнению Полины Аркадьевны, помогало от всех болезней.
После этого вступления Савелова усадила мальчика за фортепьяно и попросила показать руки. Миша тщательно вымыл их перед уроком и потому храбро показал. Савелова пришла в восторг:
— Какая красота! Какие музыкальные пальцы! Такие руки бывают только у лучших пианистов. Посмотрите, пожалуйста, Елизавета Алексеевна, какая у Мишеньки рука! Крепкая ладонь, а пальцы узкие, античной формы…
Миша, довольный тем, что его руки понравились, искоса поглядывал на восторженную вдову и ждал дальнейшего. Но вот она стала объяснять ему названия клавишей и звуков, и он с интересом услышал, что каждый звук песни, которая имела для него таинственное очарование, может быть раздроблен на ноты: до, ре, ми, фа… Он долго обдумывал эту новость.
Затем Полина Аркадьевна показала ученику своему, как записывают звуки, и он быстро запомнил, что ноты, похожие на крошечные черные яички, устанавливаясь на пяти линейках, объясняли, какую клавишу надо тронуть, чтобы извлечь нужный звук. Мальчик быстро все понял и сыграл гамму, старательно подворачивая большой палец, чтобы дойти до «си», однако октаву взял с трудом: хваленые руки его были еще малы.
Урок прошел быстро, и Миша продолжал думать о музыке за обедом. Савелова твердила, что Мишу нужно растирать оподельдоком, и очень интересовалась, как удалось пирожное, сделанное по ее рецепту. Мальчик не любил приторный крем на жирном тесте и равнодушно ел, думая о том, что звук, казавшийся ему ранее неуловимым, оказывается, может быть записан и повторен.
После обеда Миша подошел к бабушке и зашептал ей на ухо:
— Попроси, пусть сыграет!
— Нельзя шептать на ухо при всех, сколько раз я тебе говорила!
Однако бабушка передала его просьбу, и Савелова села за фортепьяно и сыграла польку «с бриллиантиками». Но Мише не понравилось, и он опять шепнул бабушке:
