раскрылась, свежая и шокирующая.
И я снова плачу.
Пальцы Генри покидают мою ладонь и медленно движутся вверх по руке, словно спрашивая разрешения, пока не ложатся мне на затылок. Затем он притягивает меня чуть ближе к себе.
– Я никогда не смог бы ненавидеть тебя, – произносит он. – Обижаться – это не то же самое, что ненавидеть.
– Знаю, – улыбаюсь я, пытаясь вернуть себе настроение. – Начнем с того, что нам вообще не следовало заключать тот договор.
– Фактически мы выполнили его условия, – грустно улыбается Генри. – Мы закончили школу.
Мы говорили о прошлом, а не о настоящем, – о том, что чувствуем в данный момент, – но теплая рука Генри прямо сейчас лежит на моем затылке. И то, как он смотрит на меня, переводя взгляд то на глаза, то на губы, заставляет сердце учащенно биться. Я больше не плачу, но тут Генри наклоняется и прижимается своими губами к моим. Наш поцелуй такой нежный, в нем столько осторожности и пережитой боли, что слезы снова наворачиваются на глаза.
Горе по капле все выплескивается и выплескивается из меня, но губы Генри угрожают окончательно раскрыть эту рану, чтобы ничего внутри не осталось. Мне по-прежнему нужно одурачить Николаса. Мне все еще нужно спасти папу.
Поэтому я отстраняюсь и вытираю глаза. Генри отпускает меня.
– Мы не можем сейчас разрушить нашу дружбу. Ты мне нужен. – Это слабое оправдание. Мы уже столько пережили, но я не могу объяснить, что не хочу целовать Генри, потому что испытываю к нему слишком реальные чувства. С ним я не играю. А прямо сейчас мне нужно быть игроком.
На миг на его лице проступает обида, но затем Генри берет себя в руки и кивает. Никто из нас сейчас не убегает после поцелуя, но и бороться за отношения никто тоже не собирается.
Генри отступает назад, а я направляюсь к двери.
– Мне пойти с тобой? – спрашивает он.
Я качаю головой.
– Мне нужно подышать.
Рут сегодня помогает покупателям и не замечает, как я вхожу; почему-то кажется, что Вселенная тем самым наказывает меня за то, что я снова поцеловала Генри, позабыв об истинной цели поездки. Я с нетерпением ждала встречи с Рут.
Сегодняшнее стихотворение тоже причиняет боль.
Тенёта
Страна, где нету ни ночей, ни дней,
Ни ветра, ни дождя, ни льда, ни зноя,
Ни долов, ни холмов, – а лишь сплошное
Пространство одинаковых степей
И сумерек в извечности своей,
И солнцем обойденных, и луною,
Зимою, летом, осенью, весною;
Страна, где ни цветенья, ни корней,
Ни моря, ни песка, – и птичьим стаям
Здесь не дано одушевить простор,
Который словно бы необитаем.
Любви, надежды, веры лишена,
Висит на нитях призрачных опор
В убожестве бесстрашная страна[7].
Кристина Розетти
Это стихотворение описывает место, в котором я существую с тех пор, как заболел папа, – пустоту. Но теперь я кое-что чувствую. И даже когда обуздываю некоторые эмоции, в глубине души мне не хочется возвращаться к описанному в стихотворении небытию.
Возможно, Николас понимает меня лучше, чем я предполагала. Возможно, он не хочет, чтобы я чувствовала себя счастливой, – он хочет, чтобы я просто почувствовала всю гамму эмоций.
Я разворачиваю его записку.
«Займись тем, что любишь, и выбирай занятие по душе, а не по подсказке».
Между страницами, как закладка, заложена хрустящая стодолларовая купюра. Я вытаскиваю ее. Края идеально заострены, без единого изгиба или разрыва, как будто я первая из людей держу эту купюру в руках.
Первое, что приходит в голову, – это вернуться домой, свернуться калачиком в коричневом кожаном кресле, стащить с его спинки плотное кремовое одеяло и прикрыть голые колени, чтобы не замерзнуть под кондиционером, а затем включить фильм «Другой мир».
И чтобы, само собой, папа смотрел фильм вместе со мной. Чтобы он чувствовал себя достаточно хорошо и досмотрел до конца, а во время просмотра жаловался на многочисленные перестрелки в фильме, где вампиры противостоят оборотням. А я бы стала защищать их и говорить, что вампиры просто не хотят пачкать свои клыки, и папа бы смеялся, как будто я не повторяю эту шутку уже в тысячный раз. Мы никогда не устаем дурачиться.
Но даже если бы я оказалась дома, это было бы невозможно. В последний раз, когда я включила фильм «Другой мир», папа заснул, и моменты, над которыми мы раньше смеялись и притворно спорили, сопровождал его прерывистый храп. Я не могу вынести мысли о том, чтобы сделать это снова, – сидеть и с трудом сдерживать слезы, но не позволять себе расплакаться на случай, если папа проснется и увидит меня.
Я заглушаю это воспоминание. Возможно, когда-нибудь смогу его оживить, но не сегодня.
Остается Генри. Он рядом, и я любила его всю свою жизнь легкой, незамысловатой любовью. Кто-то мог бы назвать нас родственными душами, но то, что мы с Генри чувствуем, – это невыносимо.
Чувство вины пытается донести до меня, что я не заслуживаю сейчас права на любовь. Любовь отвлекает от цели. Но я люблю папу, это единственная причина, по которой я здесь. Я люблю папу. Повторяю эти слова снова и снова, и медленно, очень медленно туман начинает рассеиваться, сменяясь этой свирепой, целеустремленной любовью; я вновь становлюсь целой, глубоко дышу, а мышцы готовы к борьбе.
Но борьба – это слишком просто.
Мне нужно любить не только папу, но я боюсь этого. Любовь к отцу – это мое топливо, и я сжигаю его так быстро, что едва чувствую эффект. Николас просит большего. Он хочет, чтобы я притормозила и испытала это чувство, но если выпустить любовь, как потом сдержать все остальные? Это все равно, что вынуть один кирпич из плотины и думать, что сможешь вернуть его обратно, несмотря на силу воды.
Вот почему я больше не рисую. Рисунки без эмоций плоские. Я не могла сдерживать плотину и в то же время создавать что-то достойное.
Я знаю, что мне нужно сделать.
Пятнадцать минут спустя я стою напротив своего любимого дома во Французском квартале – того, с разными цветами, – и держу в одной руке дорогой альбом для рисования, а в другой – палочку новенького угля. Большинство творческих людей испытывают предвкушение, даже обещание, глядя на пустой лист, но для меня сейчас существует только беспокойство, страх перед тем, что может выйти, как только я начну. Потому что я больше не
