в силах остановить это.
Потираю кончиками пальцев зернистую поверхность угля, умоляя его быть ко мне благосклонным. Затем прижимаю к бумаге и позволяю первой темной линии испортить белизну страницы. Сначала я двигаюсь осторожно, затем перехожу на быстрые, резкие штрихи, перенося на бумагу широкие камни и каждую планку ставен. Дойдя до балкона, я заставляю себя притормозить, чтобы достоверно передать мягкие изгибы краев – виноградных лоз – в сочетании с геометрическими прямоугольниками и квадратами, образующими рельсы. Каждая форма уникальна, и вместе они создают великолепный шедевр. Я добавляю свисающие шарики папоротника и кашпо с красочными цветами. Мне хочется добавить на рисунок девушку, стоящую на балконе и ждущую, когда кто-нибудь спасет ее, но вместо этого я рисую урну, которая делит тротуар с причудливым черным уличным фонарем, потому что они – неотъемлемая часть этой картины, так же, как и красивые вещи, и это придает рисунку завершенности.
Каждое прикосновение угля к бумаге переносит частичку меня на страницу, и я беспокоюсь, что по завершении рисунка от меня может ничего не остаться. Возможно, я всего лишь оболочка, которая разгуливает повсюду и переносит все свои чувства на бумагу. Но почему-то эта идея мне нравится – выпустить чувства на свободу, держать их на расстоянии. Возможно, тогда и я буду свободна.
Закончив, я держу рисунок на вытянутых руках перед собой и любуюсь. Разглядывая его, улыбаюсь, и от этого боль в груди усиливается.
Я отправляюсь прогуляться и в конечном итоге сажусь рядом с другими художниками, которые каждый день продают свои эмоции, чтобы заработать на жизнь. Не знаю, откуда у них берутся на это силы, но я присоединяюсь к ним и пытаюсь украсть немного уверенности, пока сижу перед чистым листом с перепачканными от предыдущего рисунка пальцами и смотрю на собор.
Но собор слишком белый, слишком совершенный. Как запечатлеть его, когда я могу рисовать только темнотой? Я перекатываю уголь в руке, испытывая искушение бросить его на усыпанную окурками булыжную мостовую.
– Над чем работаешь?
Сидевшая неподалеку художница подходит ко мне, оставив свой прилавок с красочными портретами. Ей, должно быть, не меньше семидесяти, и она одета в ярко-розовые брюки и топ с цветущими красными розами. Только настоящий художник уловил бы тончайшие оттенки розового в этих розах и сочетал бы их с этими брюками. Я не могу удержаться и одариваю ее одной из своих грустных улыбок.
– Пока ни над чем. – Я указываю на чистый лист, а затем на церковь. – Мне может не хватить таланта для этого.
– Моя дорогая, талант тут ни при чем.
– Разве нет? – Я указываю на ее работы за спиной. – А как тогда назвать это?
– Отчаяние.
Ее ответ застает меня врасплох, и слова застревают в горле.
Художница смеется над собой или надо мной, не могу точно сказать.
– Разве все мы не рисуем, потому что отчаянно хотим облегчить что-то внутри?
– Разве некоторые люди не хотят просто красивую картинку?
– А ты ее хочешь? – спрашивает женщина.
Я пожимаю плечами и снова смотрю на чистый лист и собор.
Художница наблюдает за мной.
– Он слишком чистый, – говорю я. – Наверное, мне нужна акварель или что-то подобное.
Женщина взрывается таким громким хохотом, что я роняю уголь, и он падает на белый лист, оставляя уродливый черный шрам.
Я сворачиваю испорченный лист, чтобы убрать его.
– Оставь, – говорит художница.
Моя рука с листом замерла в воздухе, как будто это важное решение. Одна из вещей, которые я люблю в рисовании, – это контроль, который оно мне дает: если что-то получается не так, как хочется, я могу выбросить рисунок и попробовать снова. Я люблю начинать все сначала.
– Если ты считаешь что-то идеальным, значит, просто не видишь несовершенства. Ищи тени и начинай рисунок оттуда. – С этими словами художница возвращается к своему прилавку.
Я поворачиваюсь к собору, выискивая пятна на белом фоне, и наконец вижу их – потемнение за колоннами спереди, следы теней под каждым выступом и каждым декоративным изгибом и углом камня. Я замечаю и другие недостатки: потертые поверхности, на которых потемнел белесый камень, то, как погнулись некоторые планки и ставни, пятна вокруг римских цифр на часах с белым циферблатом.
Стоит мне запечатлеть каждое маленькое несовершенство, как собор на моем рисунке сияет во всей красе.
Я отодвигаю рисунок от себя и вижу, что он идеально несовершенен. На секунду в голову приходит мысль, что Богу он тоже мог бы понравиться, даже несмотря на то что мы не в ладах. Возможно, я смотрела на него неправильно. Возможно, он – художник, который размазал рисунок и вынужден оставить его в этом виде, потому что так и должно быть. Это не значит, что мне все нравится, и не значит, что я не буду искать другой путь, но, возможно, я была неправа, отказавшись от того, что любит папа.
Я улыбаюсь, и боль в груди растет, занимая больше места, чем когда-либо прежде.
Я оглядываюсь и обнаруживаю, что пожилая женщина снова наблюдает за мной. Я показываю ей свой рисунок, и она аплодирует.
И поскольку церковь была практически последней каплей, я направляюсь к реке, унылой, мрачной Миссисипи, и прислоняюсь к перилам. На этот раз начать легко. Я рисую журчащую, бесконечную воду и заставляю ее замереть на странице для меня, а затем переключаюсь на мост, поднимающийся к небу. Я часами запечатлеваю остроконечный узор всех металлических стержней, теряясь в монотонности движений, надеясь, что бездумность заглушит боль.
Наконец я отстраняюсь и рассматриваю свою работу: беспокойную воду, мост без начала и конца, пересекающий весь лист, и облака. Я не помню, как рисовала их, – два больших и тяжелых облака, не пролившихся дождем, на переднем плане, и одно пушистое и белое – вдалеке, очень-очень далеко.
Печаль внутри меня просачивается наружу, потому что с каждым штрихом в эскизах я позволяю своему сердцу истекать кровью. Слезы текут из глаз и разбрызгивают воду, нарисованную на моей картине, размазывая ее, каким-то образом делая еще более реалистичной. Я сглатываю, борясь с подступающим потоком, но любовь и боль всегда идут рука об руку. Разве я недостаточно раз смотрела «Баффи», чтобы понять это?
«Будь сильной, как Баффи». Но, возможно, я ошибалась насчет смысла этой фразы. Что, если дело вовсе не в том, чтобы не чувствовать? Что, если речь о том, чтобы иногда терять контроль, отпускать все чувства на волю, – а не только те, которые кажутся подходящими, – чтобы потом держать себя в руках, когда это действительно нужно? Если я хочу выиграть эту игру
