эгоистично пользоваться тем, чем обязана альянсу с Францией. Она уже делает это отчасти, допуская в свои порты американцев, а принимать контрабандистов, по его мнению, – почти то же, что воевать. Если на него сердятся за такой пустяк как Ольденбург, нужно только попросить возмещения, и он его даст, каким бы обильным оно не оказалось, но следует, наконец, объясниться откровенно, не таить ничего в душе и либо взяться за оружие, либо тотчас отложить его и не тратить силы на пустые приготовления. Всё это он и сам высказал князю Куракину и Чернышеву с той смесью доброжелательности, высокомерия и добродушия, которую так хорошо умел применить к месту, и попросил Чернышева пересказать его слова в Санкт-Петербурге. Однако, поскольку Наполеон желал категорического объяснения лишь после того, как достаточно продвинется в своих приготовлениях, он рекомендовал Лористону, отправляя его из Парижа в апреле, прибыть в Санкт-Петербург не раньше мая, к тому времени, когда станет известно о самых явных приготовлениях. Откровенная беседа с Куракиным и Чернышевым случилась незадолго до этого времени.
Все эти старания Наполеона дозировать информацию не имели смысла, ибо Александра каждодневно и точно информировали обо всем, что происходит во Франции. Некоторые преданные России поляки и многие страстно ненавидевшие Францию германцы наперебой уведомляли его обо всех передвижениях французских войск. Александр удваивал внимание к французскому послу по мере приближения дня его отъезда и, как ни был лукав, со всей очевидностью выказывал в беседах свои подлинные намерения. Разрастание Империи вовсе не нравилось ему, но он мирился с ним ценой Финляндии, Моравии и Валахии. Ради сближения с Англией он не хотел подвергать себя риску войны с французами, мысль о которой заставляла его содрогаться, но еще менее он хотел жертвовать остатками своей торговли и по одной только этой причине был способен не посчитаться с разрывом. Его народ (под народом мы подразумеваем прежде всего дворянство и высшее офицерство), понимая его без объяснений и на сей раз всецело одобряя, желая войны не более, но и не менее, чем он, не выказывал никакого бахвальства и даже враждебности. Но со смесью скромности и благородной твердости подданные Александра говорили, как и их император, что им известно, насколько опасна война с Францией, однако если она покусится на независимость России, они будут защищаться и сумеют пасть с оружием в руках. Во всех классах общества уже распространилась мысль, что в войне нужно будет действовать подобно англичанам в Португалии, отступая вглубь страны и уничтожая всё при отступлении, и французы погибнут если не от русского оружия, то от нужды. Впрочем, ни в речах, ни в обращении русских не было ничего вызывающего, и Коленкура и французов из его окружения всюду принимали с удвоенной вежливостью.
Весть о рождении короля Римского достигла Санкт-Петербурга еще до прибытия Лористона. Александр послал весь двор поздравить французского посла и повел себя в этих обстоятельствах сколь искренне, столь и сердечно. Коленкур желал завершить свое блестящее и, следует признать, весьма полезное посольство (ибо он способствовал отсрочке разрыва между империями) великолепным празднеством по случаю рождения Римского короля. Разумеется, он желал, чтобы на нем присутствовал император Александр, и тот, угадав это желание, сказал ему следующие слова: «Не приглашайте меня, ибо я буду вынужден отказаться: не могу же я идти к вам танцевать, когда двести тысяч французов идут к моим границам! Я скажусь больным, чтобы дать вам предлог не приглашать меня, но пошлю к вам весь двор и мою семью, ибо хочу, чтобы ваш праздник обрел всё великолепие, какого заслуживает отмечаемое вами событие». Всё так и произошло, как обещал император, и все приличия были соблюдены.
Девятого мая 1811 года в Санкт-Петербург прибыл, наконец, с нетерпением ожидаемый Лористон. Коленкур тотчас представил его Александру, который принял посла с совершенной учтивостью и лестным доверием, ибо знал, что ничего не теряет при смене посла в отношении дружеского расположения и правдивости. Посвятив несколько дней блестящим официальным приемам, Александр затем буквально подверг Лористона допросу, добиваясь от него вразумительных разъяснений планов Наполеона, но не узнал ничего, о чем бы ему уже не говорили Коленкур и недавно вернувшийся из Парижа Чернышев. На повторы Наполеона Александр мог ответить только другими повторами и, заставив Лористона выслушать их все, как много раз прежде заставлял Коленкура, он попрощался с последним, даже обнял его, просил дать знать Наполеону всю истину и добавил с грустью такие многозначительные слова: «Но вам поверят не более, чем Коленкуру… Скажут, что я перетянул вас на свою сторону, соблазнил, и вы, попавшись в мои сети, стали более русским, нежели французом…»
Коленкур отбыл в Париж, а Лористон, проведя в Санкт-Петербурге еще несколько дней, написал французскому министерству, что обязан, как честный человек, говорить своему государю правду и потому заявляет, что император Александр, готовясь к войне, в то же время ее не желает. Он не начнет войну первым и будет воевать, только если на него нападут; он примет любое возмещение за Ольденбург, даже Эрфурт, хотя ради глубоко оскорбленного русского самолюбия можно найти что-нибудь и получше; в торговом вопросе он будет добиваться большей строгости в изучении документов нейтралов, хотя к ним и без того суровы, поскольку за последний год арестовано сто пятьдесят английских судов, но полностью обходиться без нейтралов Россия никогда не согласится.
«Я могу видеть только то, что я вижу, – добавлял Лористон, – и говорить только о том, что вижу. Положение дел таково, каким я его излагаю, и если не удовольствоваться возможными уступками, будет война, и она будет потому, что хотим ее мы, и она будет, судя по тому, что я видел здесь и по дороге сюда, чрезвычайно тяжелой». Чернышев снова отправился в Париж, чтобы повторить те же утверждения в других выражениях и продолжить вести в военных ведомствах род подкупа, которому его правительство придавало большое значение, потому что таким способом он раздобывал ценнейшие сведения о военных приготовлениях Франции.
Когда после возвращения Чернышева и Коленкура и прибытия писем Лористона новые объяснения достигли Парижа, Наполеон заключил из них только то, что война откладывается на год. И поскольку для новой кампании требовались огромные средства, он был не против получить еще год на подготовку войск и пополнение снаряжения, представлявшего, как мы говорили, основную трудность его будущего предприятия. Можно сказать, что в мае 1811 года, приняв решение отложить войну на год, он вторично предрешил войну с Россией. Будучи всегда скор на исполнение решений, Наполеон уже в конце мая отдавал распоряжения, военные приказы и дипломатические инструкции в абсолютной уверенности, что война
