Плотина умолчания вокруг темы военнопленных и остарбайтеров была прервана в брежневско-сусловскую эпоху, но сделала это не историческая наука, а русская проза. А еще точней – один-единственный прозаик: Виталий Николаевич Семин, замечательный русский писатель с остарбайтерской судьбой!
Ох, и дорого же обошлась ему эта судьба!
Пятнадцатилетний ростовский школьник, угнанный в Германию в 1942-м, отбарабанивший три года невольником в городке Фельберт под Дюссельдорфом и репатриированный на родину в 1945-м, поступая в том же году в железнодорожный техникум, а в 1949-м на литфак Ростовского пединститута, не стал распространяться о том, где привелось «погостить» во время войны. Но когда на последнем курсе института «двурушничество» открылось, то будущего писателя, на волоске от диплома и аспирантуры, с треском выставили из вуза.
Семиным заинтересовался КГБ, пробуя завербовать в банальные стукачи, но, записавшись вольнонаемным и уехав на строительство Куйбышевской ГЭС, Семин сорвался с этого крючка. На Волге он все начинает с чистого листа: продолжает учебу, но на сей раз заочно, в Таганрогском педагогическом. Очным же его университетом стала сельская глубинка Ростовской области, куда он устроился учителем. Только в 1957 году он возвращается в Ростов, где еще некоторое время – как бы по инерции – преподавал (в автодорожном техникуме).
Но в 1958 году порывает с учительством и целиком уходит в писательство (как призвание) и журналистику (как способ прокормиться): Семин редакторствовал в ростовской «Вечерке» (здесь увидели свет его первые публикации), а с 1963 года – на ростовском телевещании.
Затем последовали первые заметные публикации в Ростове и Москве – повести «Ласточка-звездочка» (1963) и «Семеро в одном доме» (1965, в «Новом мире»). Первая – о довоенной жизни, вторая – о послевоенной.
А что же между ними, где же война?
Именно война и стала основным плацдармом семинской прозы. Не переставая, работал он над автобиографической вещью, которая потом получила название «Нагрудный знак “OST”».
Позднее признавался, как трудно – с «ожогами» и «вскриками» – она писалась, как звала и совестила его память, как затягивали события двадцатилетней давности, как держали и не отпускали.
Но пятнадцатилетний Сергей, от имени которого в «Нагрудном знаке “OST”» ведется повествование, – это не просто слепок с пятнадцатилетнего остовца Виталия Семина. Усилием воли в нем сошлись опыт и судьбы многих других остовцев и немцев, как и опыт многих других авторских возрастов, даже судьба отца. Это придает роману многомерный объем и философский смысл.
Едва ли не главный предмет семинского внимания и исследования, особенно в «Плотине», – категория насилия. Насилия официального, от имени государства, и насилия группового, внутрисоциумного, барачного. Например, от негласной корпорации блатных с их культом круговой жестокости, злобной безжалостности и рефлекторного презрения к каждой отдельной человеческой личности.
Вывод, к которому пришел Семин: «Если в дело замешаны блатные, то, как бы оно ни начиналось, все равно оканчивалось злом». На противопоставлении и противостоянии с этим миром, как и на его исследовании, Семин закалял самого себя и выстраивал свой собственный мир, в котором действуют нравственные нормы и гуманистические ценности. Семинское «мы» во фразе – «Мы ведь останавливаемся там, где блатные не оглядываются» – дорогого стоит. Именно поэтому, даже целясь в ненавистных немцев, он так и не спускает крючок.
На Колыме, где мир блатных был вездесущ и монументален, в него, не моргая и не отводя глаз, всматривался Шаламов. Здесь же, в Германии, на чужбине, он не так уж очевиден или бесспорен, но Семин показывает, как он пускает корни и как шпана – все эти Блатыги и Сметаны – с каждым днем забирают все больше авторитета и власти, оставляя людям с нормами, как Сергей, все меньше продыху и проходу.
3Первая редакция романа была написана в середине шестидесятых годов. Но роман был отвергнут в том единственном месте, где мог (и казалось бы: должен) был быть напечатанным, – в «Новом мире».
22 августа 1967 года А.Т. Твардовский вынул его из сентябрьского номера и назавтра записал в дневнике: «Вчера позвонил Кондратовичу, чтобы задержали рассказец Семина (по-видимому, автобиографический) – эпизод из жизни освобожденных из-за немецкой проволоки (угнанных туда на работу), помещенных за нашу проволоку и работающих впредь до проверки на демонтаже немецких предприятий. Ужасная правда, но взятая совсем уж отдельно от всего. Сунуть в цензуру – пойдет дальше, и парня можно окончательно погубить. А ясно, что иначе он не может и не должен ныне писать о том, чего он никогда не забудет»[331].
Если это забота, то несколько иезуитская, не правда ли? Да и «парню» уже за сорок – на горшок не просится.
В результате первая часть всей вещи – под названием «Нагрудный знак “OST”» – была опубликована только через десять лет – в 1976 году, в апрельской и майской книжках журнала «Дружба народов», где главным редактором был ростовчанин Леонард Лавлинский. Через два года, в 1978-м, «Нагрудный знак “OST”» вышел отдельной книгой в серии «Библиотека “Дружбы народов”» с послесловием Игоря Дедкова. Продолжение «Нагрудного знака “OST”» – незавершенный роман Семина «Плотина» – вышел уже посмертно, в 1982-м.
В конце 2012 года Виктория Николаевна Кононыхина, вдова Виталия Семина, жаловалась мне в письме на то, насколько прочно его забыли в родном Ростове. А если и вспоминали – то уж лучше бы не брались: настолько безграмотно и безвкусно было все то, что выходило из-под борзых перьев. Но ведь то же самое можно было сказать и о России в целом!
До чего же хорошо мы умеем не только запрещать и не пущать, но и пробрасываться и не замечать! Тоже ведь разновидность историомора!
P.S. В предпоследние разы книга Семина выходила по-русски еще при советской власти – в 1989 году. Потом было переиздание в 1991 году, с предисловием Алеся Адамовича. И все это – в Ростове-на-Дону. И только в 2015 году книга снова вышла и снова в Москве – в издательстве «АСТ», в редакции Елены Шубиной.
Приключения текста: «Сыра́ земля», музей-тюрьма, контрабанда и цензура
(Антон Лопатёнок и Берл Марк)
1«Дорогой находчик, ищите везде!..» – взывал к потомкам Залман Градовский. И первый же из находчиков его рукописей в точности знал, где надо искать, – и нашел!
Им был Шломо Драгон, бывший узник Аушвица и товарищ Градовского по «зондеркоммандо». 18 января 1945 года, во время массовой эвакуации лагеря («марша смерти») ему удалось уцелеть, бежав из колонны в районе Пшины. В конце января он вернулся в Польшу – сначала в свой родной Журомин под Варшавой, а оттуда – в свой бывший концлагерь, где он находился все время, пока там работала советская ЧГК. 5 марта 1945 года, во время раскопок – в точности там, где их предвидел Градовский! – в одной из ям с пеплом возле крематория IV в Биркенау он и обнаружил схрон Градовского[332].
Раскопки велись в присутствии представителей ЧГК полковника[333] Попова и эксперта по уголовным делам Н. Герасимова. Попову Ш. Драгон и передал свою находку[334] – обернутую резиной алюминиевую немецкую полевую фляжку с широким горлом (по-польски «менажку»). Передача и осмотр фляги были запротоколированы. Протокол же гласит:
«При осмотре установлено:
Фляга алюминиевая широкогорлая, немецкого образца, длиной 18 см, шириной 10 см. Горлышко в диаметре 5 см. Фляга закрыта алюминиевой завинчивающейся крышкой, внутри которой имеется резиновая прокладка. На одном боку фляга имеет вмятину и небольшое отверстие, через которое во фляге виден сверток бумаги.
При открытии фляги через горлышко извлечь содержимое не представилось возможным. С целью извлечения содержимого фляга была рассечена и содержимое извлечено.
При осмотре содержимого выявлено: записная книжка размером 14,5×10 см, в которой на 81 листах имеются записи на еврейском языке. Часть книжки оказалась подмоченной. В книжку вложено письмо на еврейском языке на двух листах. Книжка и письмо завернуты в два чистых листа бумаги. В чем и составлен протокол»[335].
Итак – первая весть от Залмана Градовского! Его записная книжка с вложенным в нее письмом, плотно закатанная в широкогорлую, но все же очень узкую солдатскую флягу, немного поврежденную, вероятнее всего, лопатой самого Ш. Драгона! Текст на идиш, по его же свидетельству, был немедленно переведен бывшим узником Аушвица доктором Яковом Гордоном[336].
