Со стороны двора звучали голоса. Кроме «скорой», подъехала милиция. Он зажал себе рот, чтобы не закричать. Гоминиды не должны обнаружить его здесь. Где-то совсем близко притаилась особенно опасная особь.
Есть среди питекантропов редчайшие экземпляры, наделённые высоким интеллектом, вполне человеческим. Они выполняют охранительную функцию. Из всех разновидностей гоминидов эти самые сильные и более других похожи на людей. Оборотни. Они враждебны и коварны. Где-то рядом сильнейший, опаснейший оборотень, живущий в безобидном обличье красивой женщины. Именно он заманил Странника в эту ловушку. Восемнадцать месяцев назад именно эта особь вплотную подошла к разгадке священной тайны Странника и вынудила его сделать паузу, бездействовать, оставить погибать десятки беспомощных ангелов.
Невидимая липкая паутина опутывала его все туже. Он чувствовал влажный хруст рвущихся живых нитей и видел, как волнообразно, тяжело шевелятся стены. Ноздри его трепетали. Сквозь волны запахов двора, сквозь густую смесь нечистот, аммиака, сероводорода, бензина, кислых гнилостных испарений многочисленных гоминидов он ясно различил тонкий след аромата оборотня.
Чистый, мягкий, волнующий аромат. Когда-то Странник принял её за человека. Ему казалось, давно уже нет среди взрослых особей ни одного гомо сапиенс. За чертой Апокалипсиса никто не мог уцелеть. От всех взрослых несёт гнилой козлятиной. Чуткий нос Странника не обманывала парфюмерная маскировка. Но естественный женский запах оборотня оказался серьёзным испытанием. Оборотень перехитрил Странника, почти свёл с ума, чуть не убил. Только что произошло второе покушение. Оно не состоялось.
Через минуту Странник был в соседнем переулке, а ещё через сорок минут сел в свою машину, которая ждала его напротив дома старого учителя.
Пока он пробирался по туннелю, к подошвам прилипли нечистоты. Он заметил это не сразу, только в машине почувствовал запах. Пришлось чистить коврик в салоне, а потом, дома, мыть ботинки.
Гоминиды гадят везде. Вряд ли можно найти в этом городе хоть один укромный уголок, где бы не справил нужду какой-нибудь питекантроп.
Вытянувшись на своей ледяной постели, сложив руки на груди, как покойник, Странник продолжал слышать настойчивый плач ангелов. Сейчас, в тишине и безопасности, он мог все обдумать, понять логику последних событий, прочитать полученные знаковые послания.
Ангелы, которых он услышал сегодня, привели его в ловушку не для того, чтобы он погиб, а для того, чтобы пробудить его бдительность. Оборотень. Красивая женщина, у которой острое чутьё. Она опять помешает Страннику выполнить святую миссию. Нельзя забывать о ней.
Голоса ангелов не замолкали. К их жалобному плачу, к мольбе о спасении, прибавился настойчивый призыв: убей оборотня!
* * *
«Микрик», который вёз Олю домой из «Останкино», долго не мог проехать по переулку. Из проходняка, от бомжовского дома, медленно двигался задом фургон «скорой». Переулок был односторонний, очень узкий, к тому же заставленный машинами вдоль тротуара.
— Ладно, спасибо, я здесь выйду. Идти два шага, — сказала Оля шофёру.
Арка была ярко освещена. Оля увидела милицейскую машину с зажжёнными фарами. Рядом стояли и курили три милиционера. У неё почему-то ёкнуло сердце, она сразу подумала о детях, которые живут в этом бомжатнике, о Петюне и Люде, подошла и спросила, что случилось.
— Бомж повесился, — сердито ответил молодой лейтенант, отвернулся и сплюнул, — давно надо выселить их всех отсюда.
— А клоповник снести к чёртовой матери, — добавил тот, что был в штатском.
Оля хотела пройти дальше, к своему подъезду, но всё-таки решилась задать следующий вопрос:
— А дети?
Три милиционера посмотрели на неё удивлённо.
— Какие дети?
— В этом доме живут мальчик и девочка, совсем маленькие. Квартира на четвёртом этаже, справа от лестницы, номер я не знаю.
— Здесь нет номеров, — сказал лейтенант.
— Ну да, наверное. Не важно. Вы не могли бы проверить, все ли с ними в порядке?
«Что я делаю? Зачем?» — подумала она.
Осенью, после встречи с Петюней и Людой, она говорила о них со своей знакомой, которая работала заведующей в районной детской поликлинике.
— Допустим, мы добьёмся лишения родительских прав мамаши наркоманки, — сказала знакомая, — это трудно, но в принципе возможно. Детей отдадут в детский дом. Ты уверена, что им будет там лучше?
— По крайней, мере, их там будут кормить, лечить, присматривать за ними. Они же совсем маленькие, — возразила Оля.
— Считаешь, государство о них позаботится? — усмехнулась знакомая.
— Ну, не знаю, хотя бы защитит, согреет.
— Может быть, — кивнула знакомая, — может быть. Ты возьмёшь на себя право решать за них? Я точно не возьму. Слишком большая ответственность. У них есть мать, пусть шалава, но родная мамочка. Иногда она бывает трезвой и даже любит их по-своему.
— Идите домой, женщина, — сказал милиционер в штатском и бросил окурок.
— Значит, вы не станете проверять, все ли в порядке с детьми? — Оля сама не понимала, почему вдруг так разволновалась. — Ну, что вам стоит подняться? Мальчику года четыре, его зовут Пётр. Девочка, Людмила, ей всего два.
— Это Райки Буханки дети, что ли? — спросил лейтенант и опять сплюнул.
— Её, — ответил третий, молчавший до этой минуты, — других детей тут вроде бы нет.
— А, понятно, — кивнул лейтенант.
Из вонючего подъезда послышался вопль, двое милиционеров вывели лохматую толстую бабу в драной куртке и трикотажных штанах. Баба материлась, визжала. Её стали запихивать в машину. Оле ничего не оставалось, как уйти домой.
Конечно, не стоило лезть в чужую, грязную жизнь, не стоило приставать к милиционерам. Глупо и бессмысленно. Вообще, наверное, всё бессмысленно. У этих детей, Петюни и Люды, своя судьба. У Жени Качаловой тоже — судьба. Профессор Гущенко считает, что между жертвой и убийцей существует особая энергетическая связь ещё задолго до того, как они встречаются. Их тянет друг к другу, и ничего изменить нельзя.
Оля вдруг подумала, что, если всерьёз поверить в это, можно сойти с ума. Ей захотелось спросить Кирилла Петровича — как же он живёт и работает с этим?
Глава двадцать первая
Сколько в одном человеке газов? Много. Хватит на всю ночь.
Старика Никонова перевели в бокс. Вместо него на соседнюю койку положили жирного пожилого дебила с бабьим лицом, узкими покатыми плечами и необычайно широким тазом. Дебил скинул одеяло и, повернувшись к Марку задницей, устроил настоящую газовую атаку.
«По крайней мере, здесь я в относительной безопасности», — утешался Марк, все ещё не решаясь задать себе главный вопрос: что дальше?
Толстозадый сосед продолжал свою гнусную атаку. Марка тошнило от вони, он не мог уснуть.
Если случались у него периоды бессонницы, то часы перед рассветом оказывались самыми тяжёлыми. Что-то происходило. Умирающая ночь заражала его страхом смерти. Ему едва исполнилось сорок, он был здоров, полон сил. Но ужас надвигающейся старости, физического небытия душил его бессонными ночами, перед рассветом.
Сон — репетиция смерти. Бессонница — репетиция того, что приходит вслед за смертью. Во сне ты все видишь, слышишь, чувствуешь запахи, отлично соображаешь, но не владеешь своим телом. Во время бессонницы ты не владеешь куда более важным орудием. Тебе отказывает самооправдание. Каждый поступок, совершенный вчера или двадцать лет назад, вспоминается во всём своём безобразии, и непонятно, что с этим делать, как быть с собой, со своей жизнью, с предстоящей неминуемой смертью, и что там, за её пределами? Кокаиновый рай? Апофеоз пофигизма? Волшебный сад де Сада, наполненный красивыми, покорными, никогда не взрослеющими детьми? Или рогатые черти с красными сковородками?
Когда-то он хотел быть знаменитым. Он искренне считал себя гением и ненавидел других, которые не желали признавать его гениальности. Формула «они просто завидуют мне» давала временное облегчение, действовала как антидепрессант, но потом становилось ещё хуже.
Он активно тусовался, пропадал в ночных клубах, нюхал кокаин. У него всегда было мало денег, не хватало на любимый наркотик, и он выискивал на тусовках некрасивых девиц из состоятельных семей, изображал влюблённость, тянул деньги.
Кокаин делал его обаятельным, остроумным, неутомимым. Он мог всю ночь заниматься сексом, как автомат, а потом за день написать какой-нибудь рассказ, в полной уверенности, что и то и другое он делает гениально.
Но когда кончалось действие наркотика, приходила депрессия, дикая, неуёмная тоска, ненависть к миру, к людям, к самому себе. Начинались галлюцинации. Ему казалось, что кто-то невидимый, враждебный прикасается к нему, что под кожей у него шевелятся насекомые, клопы и черви.
Однажды он схватил нож, чтобы сделать надрез на руке, извлечь эту мерзость. Боль и вид собственной крови подействовали на него отрезвляюще. Он понял, что так продолжаться не может.
