…Пройдясь по комнате, Ира села на широкий низенький подоконник. Соболь, оставаясь все там же, на диване, смущенно молчал. Ей стало жаль его.
— Но почему же в депо так плохо с материалами? — спросила она.
Соболь сразу оценил ее помощь и начал рассказывать.
Ира почти не слушала его. «Еще немного, и… — думала она, вспоминая о происшедшем. — А что «и…»? Я позволила бы только поцеловать себя».
«Не так уж мало».
«У него были чужие глаза, совсем чужие…»
«Глупая, но он же не отец тебе, не родственник. Конечно, чужие — какие же еще?.. Нет, они все же не такие, совсем не такие. Чужие. Красивые, но чужие — не твои. Да, да — не твои».
«Что значит — «не твои»? Конечно, не твои».
Она запуталась в словах, которые мысленно произносила. Но она чувствовала, что это верные слова и выражение «не твои» тоже правильно, как чувствовала и то, какими должны быть глаза, — в них сразу посмотришь, как в свои, им сразу, как себе, позволишь все; глядя в них, не будешь думать и помнить, что ты не одна.
— Сказка про белого бычка… — донесся до Иры голос Соболя, — Дорога ничего не шлет, потому что министерство не спустило наряды, а министерство не спустило наряды, потому что дорога не подала вовремя заявки, а дорога не подала заявки, потому что министерство только в октябре окончательно решило, на какую тягу — тепловозную или электровозную — перейдет депо. Царство царя-водокрута.
— Представляю, как трудно приходится папе. Я прямо боюсь за него. С его сердцем!..
— Что ж, он знал, куда шел.
— Что значит — шел? Очевидно, больше некого было поставить. Такое большое дело. Да и момент очень ответственный. Папе предложили, он не мог отказаться.
— Ну, Федор Гаврилович из тех людей, что сами выбирают себе работу.
Казалось, слова эти были лестны: да, отец такой человек, что может сам выбирать; но вместе с тем они заронили тревогу — Ира чувствовала, что в них есть еще какой-то другой смысл, другое значение. Какое?.. Вопрос этот лишь промелькнул в сознании Иры, она не стала задумываться над ним — сейчас ее все еще занимало происшедшее между нею и Соболем.
— Что у вас за экзамен сегодня? — спросил гость.
— Двигатели внутреннего сгорания.
— И как?
— Да вроде готова. Жаль только, не довелось увидеть мощный дизель, вроде тех, что стоят на тепловозах.
— Чего проще, взяли бы да и приехали к нам в депо, — сказал Соболь. Сказал и тотчас же понял, что за глупость он сморозил.
Ира потупилась. Еще более смущенный, чем прежде, гость поднялся:
— Мне пора, служба.
— Вам, наверно, тоже трудно приходится.
— Не столько трудно, сколько тошно. Шплинты, железо, обтирочные концы, кислоты, раковины для умывальников — черт знает за чем только не гоняюсь!
В эту минуту ему не хотелось помнить, что он с радостью поехал в город доставать эти самые «шплинты и обтирочные концы».
— Снабженец! Доставала! — с искренней горечью и обидой добавил он. — Занятие сугубо академическое. Мечта инженера.
— А если серьезно? Какая у вас мечта?
— Потом, как-нибудь потом… — Он вздохнул и глянул на часы.
Ира не удерживала его.
«Кажется, теперь тебе заказана дорога в этот дом, — думал Соболь, шагая в сторону ближайшей трамвайной остановки. — Волокита несчастный». Впрочем, в этот момент его убивало не то, что теперь ему будет неловко приходить в дом Тавровых. Просто было стыдно перед самим собою, досадно, горько; а главное — было одиноко, столь же одиноко и тяжело, как утром.
На остановке он дождался трамвая, идущего к вагоностроительному заводу. Там по договоренности с директором Соболю должны были оформить получение железа для подкрановых путей будущего цеха подъемочного ремонта тепловозов.
Ехать предстояло довольно далеко, почти к самой окраине города. Соболь сел на холодное, трясущееся во время хода трамвая место возле окна. Чтобы отвлечься от мрачных своих раздумий, взялся делать «глазок» — оттаивать в одном месте заиндевевшее стекло и протирать его перчаткой.
Трамвай, шипя тормозами и содрогаясь сильнее обычного, начал сбавлять ход перед очередной остановкой.
— Больница! — прозвучал из конца вагона возглас кондуктора.
Впустив новых пассажиров, трамвай двинулся дальше. Через «глазок» Соболь увидел основательный, с кирпичным низом и железным решетчатым верхом забор, большой заснеженный сад и двухэтажные каменные корпуса больницы за ним. И вдруг тоненько, остро заныло сердце — вспомнилась Лиля…
IV
Хотя Ира без всякого сожаления проводила гостя, в ней возникло ощущение потери. Прохаживаясь в раздумье по комнатам, она оказалась в спальне родителей. Увидела свое отражение в трельяже, скользнула по нему рассеянным взглядом…
Все чудесные первые часы сегодняшнего дня представились вдруг напрасно прожитыми и потраченными совсем не так, как их следовало потратить. Если бы он по-иному начался, этот день, и по-иному длился, если бы Ира впервые за многие дни не испытала вдруг столь сильного ощущения радости и света в себе и вокруг себя, она ни о чем не жалела бы сейчас. Она могла одна пережить горестный день. Горе она не отдавала никому, в горе она могла жить одна. Но в радости она делалась иной. Есть люди, которые счастливы, когда берут, и есть люди, которые счастливы, когда дают. Для Иры полнота радости наступала лишь тогда, когда она получала возможность принести свою радость кому-то другому, — такой она была с ранних лет.
С этим ощущением потери, с неотвязным, смутным чувством сожаления о чем-то, несколько погрустневшая и серьезная, она снова села готовиться к экзаменам.
Ира занималась по нескольким учебникам. Один из них ей дал Федор Гаврилович. Учебник сохранился у него еще со студенческих лет. Вскоре ей потребовался именно этот учебник. Она взяла его и, едва увидев выцветшую карандашную надпись в уголке обложки — «Ф. Тавровый», вспомнила вдруг слова об ее отце, которые обронил сегодня Соболь. Она повторила их: «Федор Гаврилович из тех людей, что сами выбирают работу». Что имел в виду Соболь? Почему эти слова в тот момент зародили в ней беспокойство?
Она повторила их и поняла, в чем дело…
Стукнула наружная дверь дома, в сенях послышались голоса и шаги — вернулись Антонина Леонтьевна и Алеша. Ира вышла навстречу им в переднюю. Она раздела сына и, рассеянно теребя его шарф, спросила мать:
— Скажи, папа очень хотел получить место начальника депо?
— С чего это ты вдруг? — удивилась Антонина Леонтьевна.
— Скажи.
— Дай хоть отдышаться…
— Скажи, мама! Хотел, да?
— Конечно. Он ездил в управление дороги.
— Но ведь в депо о н. И папа знал это.
— По-моему, мы уже говорили с тобой…
— Мы говорили по другому поводу… Мама, ведь папа знал, что о н там, и все-таки добивался.
— Папе было известно, что о н там не задержится. У н е г о там ничего не получается.
— Почему же папа боялся разговоров о семейственности?
— Но е г о не так скоро могут снять.
— Значит, папа хотел, чтобы е г о сняли? Хотел и хочет?
Лицо Антонины Леонтьевны сразу же стало холодным и жестким.
— О ком это ты беспокоишься?
— Ты неправильно поняла меня. Я думаю только о папе. Я не хочу, я не могу даже в мыслях допустить, чтобы о нем говорили плохо.
— Никто не говорит.
— Ты уверена, мама?.. Ты уверена, что это так?..
— Абсолютно.
Ира провела по лицу шарфиком сына.
— И почему мы не уехали отсюда?.. Как это было бы хорошо для папы. Правда, мама?.. — Она постояла еще немного в раздумье и, не дождавшись, что ответит мать, ушла в свою комнату.
Экзамен был назначен на необычное время — под вечер. Короткий зимний день уже тускнел, когда Ира пошла в техникум. Впереди нее в белой шубке с капюшоном, в белых валенках снежным комочком бежал Алеша. Ира взяла его с собой не только потому, что сегодня ей не хотелось оставаться одной; в ней возникла вдруг острая потребность в том, чтобы около нее был именно он — ее Алеша, ее сын.
Она не торопилась, и, когда добрела до техникума, экзамен был в разгаре.
Ира училась хорошо. Экзамены обычно сдавала в числе первых, уверенно, смело.
Поручив Алешу однокурсницам, которые, погрузившись в типичный предэкзаменационный шок, толклись возле роковой двери и были рады всякому, кто изъявлял желание открыть ее прежде их, Ира вошла в аудиторию. Экзаменатор, ожидавший, когда подготовится к ответу единственный оставшийся в аудитории студент, молча указал на стопку билетов. Экзаменатор был немолодой уже, усталый человек. В этом техникуме он преподавал по совместительству. Основная его работа была в железнодорожном техникуме и в школе машинистов. Он носил форменный железнодорожный китель, но без знаков отличия.
