Если на складе ему заявляли «нету», он вздыхал и поворачивал восвояси. Но вот на склад приходил другой мастер и спрашивал о том же или почти о том же. Разумеется, ему тоже отвечали — «нету». Но мастер не вздыхал и не поворачивал восвояси. Мастер сам превосходно знал, чего нет и что есть на деповском складе. Более того, он знал, чего нет и что есть на складах дистанции связи, дистанции пути, строительного участка и еще каких-то железнодорожных и нежелезнодорожных организаций. Мастер знал, где взять и как взять. После конфиденциальных переговоров с кладовщиком он спешил к Соболю или к самому Тавровому. Операция санкционировалась. И вот то, чего не было на складе для Булатника, появлялось на том же складе для другого мастера.
Если в каком-нибудь цехе на просьбу Гены что-то срочно изготовить отвечали, что не могут, что зашились, он произносил свое смущенное, печальное «жаль!» и поворачивал назад. Но вот в цех влетал другой мастер. У него тоже был заказ. И ему тоже отвечали, что запарились. Но мастер не смущался, не печалился и не поворачивал назад. Он или шел на штурм — шумел, ругался, грозил пожаловаться начальству, или завязывал ловкий, свойский разговор по немудрому житейскому принципу — услуга за услугу, «баш на баш». И хотя в цехе действительно была запарка, отыскивался резерв времени и заказ мастера выполнялся.
Если где-нибудь в депо Булатник примечал материалы или детали, лежавшие без употребления, он не забирал их тотчас же, а отправлялся искать разрешения забрать. И случалось, что, пока он искал разрешения, материалы или детали забирал кто-то другой.
Цех топливной аппаратуры снабжался лишь нормальным, но очень худосочным в нынешних ненормальных условиях жизни депо путем — по заявкам.
Гена мучился вдвойне: он видел, что в других тепловозных цехах, у других мастеров дела подвигались много быстрее, чем у него, и в то же время сознавал, — возможно, лучше, чем кто-либо в депо, — что именно его цех нужнее тепловозам, чем какой-либо другой цех.
Топливная аппаратура — сердце дизеля, огромное, многоканальное, многоклапанное сердце. Одних только форсунок двадцать. Но на тепловозе два дизеля — значит, сорок форсунок. Сорок на одном. А сколько их на всех тепловозах депо, вместе взятых? И каждую требуется снимать на ремонт не реже, чем раз в месяц.
Это только форсунки. А насосы? Их столько же.
Гена решил, что оставаться дальше мастером цеха — значит совершать преступление. Он должен уступить место кому-то другому.
Тавровый не принял отставку.
Что делать?
VI
Овинский, щурясь от яркого солнца и жгучей, слепящей белизны снега, которая разлилась по всему поселку и горела лоскутами даже на ветвях берез, спустился с крыльца столовой. Закурил с тем особенным наслаждением, с каким закуривает человек, хорошо, с охотой и вволю поевший.
У него еще не прошло ощущение затуманенности и некоторой беспорядочности в голове, которое всегда возникает после долгого пребывания возле работающих агрегатов тепловоза. В эту поездку, особенно на обратном пути, он столько времени провел в дизельном помещении, что машинист Афанасий Добрынин, напарник Кряжева, не выдержал, рассердился:
— Виктор Николаевич, ссажу вас с тепловоза, честное слово! Говорят же вам — угорите. Как ребенок, честное слово.
Овинский задался целью глубоко изучить все машины и узлы тепловоза. Поскольку намеченная на эту поездку программа была выполнена с лихвой, он уступил.
Сейчас он испытывал радостную удовлетворенность. Прислушиваясь к себе и отмечая, что вот пришел наконец момент, когда он способен испытывать эту радостную удовлетворенность собой, своим делом, Виктор Николаевич воодушевлялся еще сильнее.
Из столовой Овинский направился короткой, но широкой улочкой к переезду, за которым виднелось депо. Навстречу спешили к магазинам, открывшимся после обеденного перерыва, ходкие, разговорчивые жительницы поселка. Кое-кто вместо сумки захватил с собой санки. Семьи в Лошкарях большие, продуктов покупалось помногу, потаскай-ка их на руках из одного конца поселка в другой. А на санках — разлюбезное дело, сами бегут. Санки были вместительные, глубокие, с лубяными стенками. Звали эти санки пошевенками, очевидно, потому, что большие сани, в которые запрягают лошадей, называли пошевнями.
Неторопливо тянулись из бани мужчины, одетые большей частью на один принятый в Лошкарях манер: шапка-ушанка, полупальто, меховое или суконное, стеганое, высокие, много выше колен, черные валенки. Сегодня мылись мужчины; в бане одно только отделение, и между жителями и жительницами поселка был установлен черед. Лица у помывшихся красные, глаза чуточку хмельные — после мытья, прямо в бане, обязательно выпивали кружечку пива. Кто в сумке, а кто под мышкой несли веники, влажные еще, темнеющие густо-зеленой, блестящей, будто ожившей листвой. Парились в Лошкарях истово, жар держали лютый. Виктор Николаевич выдерживал лишь вторую снизу полку. А всего четыре — чем выше, тем нестерпимее.
За баней, неподалеку от переезда, выстроились в три ряда однотипные, давней постройки железнодорожные дома. Возле одного из них Овинский увидел жену Петра Яковлевича Лихошерстнова, рослую — под стать мужу — сильную женщину. Она снимала с веревки белье. Затвердевшее белье топорщилось и поблескивало изморозью. Женщина складывала его на руку, и Виктору Николаевичу казалось, что он слышит, как похрустывает, ломаясь, чистая белая материя.
Подойдя вплотную к забору, Овинский громко поздоровался. Женщина обернулась и закивала. Улыбка ее, приветливая, но сдержанная, грустная, напомнила Виктору Николаевичу тот вечер, когда Лихошерстнов вернулся из последней своей поездки в управление дороги.
Овинский встречал его на вокзале. Он еще абсолютно ничего не знал о принятых в управлении решениях, но странный, без объяснения цели, без обычного требования привезти с собой какие-то данные о депо, вызов Лихошерстнова в управление не переставал тревожить Виктора Николаевича.
Но вот поезд остановился у перрона Крутоярска-второго, саженная фигура Петра Яковлевича показалась в дверях вагона, и Овинский успокоился. Лихошерстнов, казалось, был таким, как всегда: смуглое, худощавое лицо сосредоточенно и энергично, в цыганских глазах знакомое живое и веселое, даже какое-то плутоватое выражение азарта, нетерпеливого желания немедленно за что-нибудь взяться, что-нибудь начать делать.
Он слегка тряхнул за плечи жену, сунул ей чемоданчик и сказал:
— Ты ступай пока, я сейчас.
Выйдя вместе с Овинским на привокзальную площадь, огляделся.
— Айда туда, — он кивнул на безлюдную в поздний час улицу, ведущую к Старым Лошкарям.
Некоторое время они молчали. Идти было неудобно. Петр Яковлевич пошел почему-то по дороге, а так как через улицу лежал автогужевой путь в город, она была сильно заезжена. На всем протяжении ее образовались два глубоких желоба — след автомобильных колес, уминавших дорогу в одном и том же месте в слякотные осенние дни. Сейчас дорога затвердела, замерзла. Петр Яковлевич шагал по одному желобу, Овинский — по другому, а между ними тянулась полоса бугристой, присыпанной снегом пегой земли.
— Ну что там, в управлении? — не стерпев, спросил Овинский.
— В управлении-то? Да ничего, контора пишет…
Он прошел молча еще несколько метров и, подернув острыми плечами — была у него такая манера, он словно сбрасывал что-то, — с легкостью, даже как-то весело сообщил:
— Будет у тебя, Виктор Николаевич, новый начальник депо.
Овинский остановился в своем углублении.
— Как?!.. Зачем?..
— Надо, брат, надо.
— Что значит — надо? А тебя куда?
— Меня-то… Ты сначала спроси, с кем тебе придется работать.
Только теперь, когда Петр Яковлевич произнес это «с кем тебе придется работать», Овинский до конца осознал реальность и значимость случившегося.
— С кем? — механически спросил он.
— И не угадаешь, брат.
— Неужели Соболь?
— Нет, не Соболь. Федот, да не тот.
— Кто же?
— Федор Гаврилович Тавровый.
Виктор Николаевич, вздрогнув, вскинул голову и впился глазами в лицо Лихошерстнова — не шутит ли? правда ли?
— Не ожидал? — усмехнулся Петр Яковлевич. — А ведь в сущности-то все логично и просто. Как по Малинину-Буренину. Отделение ликвидируется — раз, Тавровый — тепловозник или, во всяком случае, знаком с дизелями — два, человек он известный — три…
Лихошерстнов продолжал говорить, но Овинский какое-то время не слышал его. «Тавровый — начальник депо!.. Тавровый — начальник депо!..» — повторял Виктор Николаевич мысленно, и каждый раз эта фраза выражала собою новые жаркие чувства. Сначала было только изумление; затем, когда Виктор Николаевич разом во всей полноте вспомнил, представил себе, что такое Тавровый, что это за человек, в нем вспыхнуло смешанное, но острое, сильное чувство тревоги и испуга, — казалось, над чем-то страшно близким, дорогим ему, Овинскому, нависла угроза. В памяти мелькнули вдруг Кряжев, Шик, Булатник, Максим Добрынин, и тогда он совершенно отчетливо понял, что это страшно дорогое, близкое ему и есть депо. Потом, когда он сделал это открытие, в нем вспыхнула лютая ревность и ярость: Тавровый возглавит дело! Кряжев, Добрынин и все другие, их труд, их творчество, их судьбы будут теперь зависеть от Таврового!..
