Мякиш запоздало подумал о том, что нужно было бы попросить Беспалого на время сходняка затолкать Рослого в карцер, где он мог бы в полном одиночестве оттачивать свое ремесло.
Мишке не удалось скрыть волнения: ладони сами собой потянулись к нагрудному карману, где лежала колода карт. Вытащив ее, он стал неторопливо раскладывать пасьянс. Об этой его привычке знали многие, и сейчас, наблюдая за тем, как карты веселым веером разбегаются по столу, некоторые блатные невольно заулыбались.
Бирюк, напротив, выглядел спокойным.
– Вот что я вам скажу, бродяги, – наконец вымолвил Рослый. – Я давно знаю Бирюка. Я еще в малолетке парился, а его погоняло по всей России уже звучало. Помню, рассказывали о том, что ссученнью хотели заставить отрицал работать. Дубинами выгоняли их в промзоны. Все сломались, все пошли, а вот Бирюк остался! – Голос его при этом потеплел. – А когда его пытались выкурить из штрафного изолятора, так он такую махаловку устроил, что потом трем сукам пришлось на лбы ставить пластиковые заплатки. Бирюку за это баловство накрутили еще срок… Мякиш не такой именитый вор, но характер в нем тоже имеется – Рослый не переставал перекатывать металлические шарики между пальцами. Шарики то прятались за фаланги пальцев, а то вдруг выскакивали на середину ладони.
Рослый даже не смотрел на них. – И потом, свое право на корону он сумел доказать делами. Но только вот что я хочу сказать вам, бродяги, не тот стал Бирюк, каким был лет десять назад. Может, я сам сильно одичал здесь у Беспалого, но мне что-то не по нутру его столичный прикид. Бирюк стал очень напоминать бобра. А потом, люди, вы заметили, как он стал изъясняться? От него почти не услышать фени, и мне порой кажется, что я разговариваю не с законным, а с фраером чистой воды! Может, у них, в столицах, теперь принято обходиться без блатной музыки, но у нас свои понятия, и их никто не отменял.
Сказанное было очень серьезным упреком в адрес Бирюка. Каждый блатной обязан был изъясняться на фене, и чем выше его воровской статус, тем изысканнее должны быть жаргонные словечки. Разговаривать на фене – совсем не значило приправлять свою речь матерком, за который могут спросить очень строго.
Как правило, законный в совершенстве владеет «блатной музыкой», без нее невозможно завоевать авторитета среди осужденных, феня – как волшебный ключик, благодаря которому открывается дверь, ведущая на воровской Олимп.
Бирюк феню не позабыл: разве можно забыть язык, на котором общался значительную часть своей жизни. Он мог объясняться на «блатной музыке» не только с уркаганами, но способен был ворковать на воровском языке даже со столичными девицами, привыкшими к уюту шикарных профессорских квартир.
Малопонятная уголовная феня из его уст звучала так же изысканно, как спич в элитарном клубе. Но что правда, то правда: в последние годы он использовал ее реже. Конечно, на то были свои объективные причины и самая главная из них – жизнь легального совслужащего в Ленинграде, когда надобность в «блатной музыке» отпала вообще. А потом, его всегда раздражала понтовая речь приблатненных, из которых жаргонные словечки сыпались, словно горох из драного мешка. Подчас они даже не подозревали об истинном значении произнесенной фразы. А слова могли быть так же опасны, как неразорвавшаяся граната, и Бирюк мог припомнить случаи, когда блатные отрезали «сквернослову» язык.
– Признаю, в последнее время я действительно мало прибегаю к фене, но это совсем не говорит о том, что я перестал быть уркой! – резко возразил Бирюк.
– Об этом никто не спорит, но сейчас мы должны выбрать смотрящего, и от нашего выбора зависит, какой порядок будет на зоне, – невозмутимо продолжал Рослый. – Не буду скрывать, что ты мне нравишься, Бирюк, но хочу, однако, заметить, что все-таки не настолько, чтобы ты стал смотрящим. Я – за Мишку! – твердо заключил он.
– Вот мы и определились, Бирюк! – Мякиш не мог скрыть торжества. – Смотрящий должен быть один! Порядок не терпит двоевластия! Мы же, в конце концов, не петухи, у которых может быть и папка и мамка. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты оставался в обиде. Признаюсь тебе, я очень жалею, что мы не смогли найти понимания в самом начале. Мы могли бы стать с тобой друзьями.
– Друзьями, говоришь? – поднялся Бирюк. – Не надейся! Будь смотрящим, но если сучиться станешь… спокойной жизни я тебе не обещаю.
Пойдемте, бродяги, больше нам здесь делать нечего!
Глава 42
– Правда, на том дело не кончилось, – хрипло продолжал Тимофей Егорович, но осекся, голос у него сорвался, на него опять напал приступ кашля, и Владислав терпеливо ждал, пока старик придет в себя. Он встал, открыл холодильник, достал бутылку «Боржоми» и налил стакан. Тимофей Егорович выпил половину, кашель утих. Старик бессильно откинулся на подушки. – Да, совсем я плох. Видать, конец близко. Надо успеть тебе досказать все… Садись, Владислав, слушай. – Он помолчал. – Так вот, теми выборами смотрящего дело не кончилось. Мякиш после того, как зеки его поддержали, решил воспользоваться своей победой поскорее. Ведь выбрали в смотрящие его не единогласно, с маленьким перевесом, да и то благодаря тому, что я троих колеблющихся в карцер спровадил вовремя, – словом. Мякиш решил Бирюка убить. Но поскольку Стасик Бирюк на зоне пользовался громадным авторитетом, он побоялся, падла, это сделать в открытую и своими руками. Он стал потихоньку подбирать себе команду камикадзе – из молодняка, из первоходков, чтобы их напустить на Бирюка. И вот что я надумал тогда. Надумал я устроить Бирюку побег…
– Ты? Бирюку – побег? – изумился Варяг Он вдруг подумал, что старик совсем сбрендил: виданное ли это дело, чтобы «кум» «сучьей зоны» самолично устраивал крупному авторитету побег! – Что-то ты, Тимофей Егорович…
– Думаешь, заливаю? – недовольно, с обидой оборвал его старик. – Ты что же это, так ничего и не понял? На хрена же я с тобой второй день тут толкую? Не заливаю я. Все так и было. Да, Варяг. Когда я понял, что Мякиш свой план по-серьезному обдумал и у меня не было никакой возможности его остановить, я тогда твердо решил, что Бирюка надо спасать. Веришь или нет, но мне тогда подумалось, что, спасая Бирюка, я спасаю Россию – от бандитского отродья. Я в те пару дней, после того как мне эта мысль в голову пришла, многое передумал.
Две ночи не спал. Все думал. Всю свою жизнь дурацкую передумал. Горько было мне, Варяг, очень горько. И втемяшилось мне в башку крепко: надо спасать Бирюка! Нельзя, чтобы такой правильный вор зазря погиб в моей глуши. Выживет Бирюк, вернется на волю – может, через него на Руси больше порядка станет. Тем более что для этого наступил удобный момент. Пришла ему с воли малява…
Бирюк сидел на нарах напротив Муллы.
– Мулла, расскажи мне, что стало с теми ворами, которые уцелели в беспаловской зоне.
Мулла зажал одну ноздрю, а потом с шумом вдохнул в себя «сахарок» – понюшку кокаина, заначенную в кармане лагерной робы.
– А чего тут рассказывать! – недовольно поморщился Мулла. – Тимоха Беспалый уничтожил тогда почти всех воров в законе. Остались только ископаемые вроде меня.
– Мамонты? – улыбнулся Бирюк.
– Ну да, – кивнул Мулла, – можно сказать, что мамонты. А те, кто остался в живых, работали на него, как шестерки на пахана. Ты думаешь, они только плац подметали? Хотя само по себе и это западло! Они опоганили свои руки, данные им для воровства, тем, что чистили сортиры. Вот этого братва им простить не могла, и когда они, закончив свой трудовой почин по организации мебельной фабрики, стали разъезжаться по разным колониям, так блатные перекололи их заточками, как баранов. Лишь немногие сумели уцелеть, да и те, кто не запачкался по жизни. Веселенькая история получилась, не правда ли, Бирюк? – хмуро поинтересовался Мулла.
Станислав посмотрел на старика. Он подумал, что Муллу можно было назвать «железным» – таким же, каким некогда был Феликс, один из создателей советской лагерной системы. Они были похожи не только внешне – оба сухощавые, как породистые борзые, – но и внутренне – ненавидели мягкотелых соглашателей различных мастей и расправлялись с ними одинаково жестоко. Оба имели схожие пристрастия: если Феликс Эдмундович тайком кололся морфием, то Мулла баловался высококачественным кокаинчиком.
Сейчас Мулла получал кайф, и в такие минуты тревожить его было грешно. Пускай поблаженствует старик. После дозы на Муллу напала необычайная веселость – он напоминал деревенского жителя, впервые попавшего на представление в цирк. Немного побалагурив, он лег на шконку, заложил руки за голову и стал разглядывать облупившуюся краску на втором ярусе. Вскоре дурь крепко закрутила его память, унеся в далекую юность: лицо его приняло почти мечтательное выражение.
Мулла пришел в себя довольно скоро. Свесил худосочные длинные ноги и спокойно продолжал, как будто это не он всего лишь несколько минут назад переживал сладостные мгновения:
