с другом, разделенные "бесконечными тяжбами о правах на партию, о совместной собственности, о разделе земли, о межевых спорах, порождавших тайные обиды и стойкую ненависть". Периодическое насилие и жестокость, взаимная эксплуатация или равнодушие, должно быть, были такой же частью жизни в доме, как и вне его. Трапезы были краткими и молчаливыми, мало поводов для общения: "мало слов". Взаимный интерес редко выходил за рамки простого интереса. Супруга, отпрыски, родня были не компанией, не товарищами, а помощниками. Дети и престарелые больные, когда они не приносили пользы, были просто обузой для семьи, писал Шарль Перрон о Бруа-ле-Песме: "Ради них совершались самые незначительные жертвы, какие только можно было принести". А "люди и вещи оценивались только с точки зрения их материальной ценности".
Детей было много, по крайней мере, в течение некоторого времени, поэтому потеря одного из них не была особым ударом, отмечал Совет по гигиене Верхней Вьенны в своем отчете за десятилетие, закончившееся в 1866 году. Мы все еще живем в ту эпоху, когда со стен Форли Катерина Сфорца кричала осаждающим, угрожавшим расправой над шестью ее детьми, которых они держали в заложниках: "Глупцы! Вам достаточно посмотреть, чтобы понять, что я могу сделать других!" Младенцы и малыши были расходным материалом.t Их воспитание, урывками потакавшее им, оставляло им большую свободу для беготни.
Но жалости будет мало: "Чтобы расти, надо плакать. Плачь - меньше будешь писать!". Как только рост позволял, в возрасте от пяти-шести до восьми лет, дети принимались за работу - охраняли кур или гусей, помогали со скотом, подносили и уносили, - прежде чем в десять или около того лет они получали регулярное задание или нанимались на работу, чтобы полностью интегрироваться в мир взрослых".
Женщины работали больше, а свободы у них было меньше. "Это для женщин - работать на мужчин. Жену я взял только для того, чтобы она могла работать". Изможденные работой вплоть до вторых или третьих родов, которые часто проходили без помощи мужчины, жены были бременными животными, которых редко отпускали на покой. У отца Горсе есть пронзительная глава, посвященная рабству женщины после замужества, бесконечной besounhas (слово, означающее и труд, и хлопоты), никогда не сидящей на месте; а также враждебной подозрительности, которую испытывали к ней мужчины. В церкви упорно сохранялся устоявшийся взгляд на женщину как на потенциальный сосуд греха и соблазна. Женщинам запрещалось петь в церкви, а их периодическая "нечистота" освящалась различными обрядами". Простые мужчины могли найти здесь подтверждение своим укоренившимся предрассудкам. А предрассудки существовали повсеместно и ярко выражены. О красивой девушке можно сказать, что из нее получится хорошая корова. Но из хорошей козы, хорошего мула и хорошей женщины получались три злобных жалких зверя. Ни пилы, ни пословицы не делали женщинам чести. Все они пренебрегали ими или критиковали их: "Азартные игры, вино и женщины - три великих губителя". Или настаивали на главенстве мужчины: "Где петух поет, там куры молчат"; "Кошелек держит гребень" (кошелек держат только мужчины!). Или подчеркивали разочарования от брака: "После ухаживания - голод"; "Если хочешь вломить волку - женись на нем"".
Женщины ели стоя, прислуживая мужчинам и доедая за ними то, что осталось. Возможно, это имело чисто практическое значение, так как процесс сервировки не мог быть большой работой; но другие свидетельства говорят о том, что это был еще один символ упрямого разделения полов после заключения брака. В Коррезе пары никогда не ходили бок о бок. Если мужчина шел впереди, то последним проявит признаки [таких чувств]". К детям, особенно к новорожденным, относились "с таким же безразличием, как и в прошлом": их называли "créatures", так что в записях их пол не указывался; их возраст и дни рождения отмечались лишь смутно, даже матерью ("6 или 8 месяцев, 11 лет или 14"); смерть незаконнорожденных детей приветствовалась. (См. обсуждение в André Abbiateci, ed., Crimes et criminalité en France sous V'Ancien Régime, Paris, 1971, pp. 96-97.) Многое из этого сохраняло свою актуальность и столетие спустя, за исключением того, что к тому времени "créatures" стали более явно женскими. См. рассказ Маргариты Оду о своем детстве в качестве воспитанницы общественной помощи, находившейся на попечении солонских крестьян, для которых она охраняла скот: "non pas malheureuse: pire". "Тебе холодно? - Поработай, и ты согреешься. Ты голоден? - В комоде осталась картошка.... А потом шлепок здесь, шлепок там, не из жестокости - mais i] faut bien dresser les enfants." (Интервью цитируется по книге Henry Poulaille, Nouvel age littéraire, Paris, 1930, p. 256.)
Женщина следовала за ним на расстоянии не менее 30-35 шагов, а могло быть и наоборот. Но даже на воскресную мессу один уходил раньше другого: "Tirats, davoun, ou ieu?". (В Марке, Берри и Мэне мужчина опекал жену, как и детей, а она говорила ему "vous".** Что касается имущества, то женщины были не важны; можно найти множество молитв, в которых каштаны, репа и скот спасались Богом или святыми раньше женщин.
Правда, домашнее хозяйство крестьянской семьи требовало услуг обоих полов. Женщина готовила, вела хозяйство (нередко плохо), чинила и латала наскоро одежду, воспитывала детей. Но она же пряла пряжу и ухаживала за скотом. "Нет женщины - нет коровы, а значит, нет молока, нет сыра"; ни курицы, ни яиц, а с учетом ее прядильных обязанностей - почти никакого белья. В описях холостяков и старых вдов отражено почти полное отсутствие рубашек и простыней. С другой стороны, мужчина был незаменим не только для тяжелой работы, но и для получения денежного дохода; женщин нанимали реже и по гораздо более низким ставкам". Таким образом, мужчины и женщины дополняли друг друга в рабочем партнерстве. Но они не были равными и, следовательно, редко дружили. Женщина, по словам пастора из Арьежа в 1861 г., конечно же, считалась гораздо ниже мужчины. Рождение ребенка мужского пола встречалось выстрелами и ликованием. Если же рождалась девочка, "отец испытывал жестокое разочарование. Он почти унижен". "Ce n'est qu'une créature", - пренебрежительно говорили в Майенне или Сарте. Матери повторно женились на мальчиках, опасаясь гнева мужа на девочку. Слишком много дочерей - это "беда". Такое же отношение было отмечено в Лимузене и во многих других местах полвека спустя.
Отец, как правило, был настолько смущен рождением дочери, что старался крестить ее как можно тише (в некоторых местах без колоколов) и без особых затрат. "Это всего лишь девочка", - говорили люди, но "это прекрасный мальчик". А Эдмон Богро рассказывает историю об отце, которого
