семья, оказавшись на спец-поселении в Иркутской области, после того как в течение нескольких лет в Литве им неоднократно приходилось прятаться то от «лесных братьев», когда те приходили за едой, то от выселения, грозящего «бандпособникам»: «Здесь никто не бил. Здесь отец говорил: “я здесь отдыхаю”. Потому что лег спать, и никто не придет к нему. А там не те, так другие ломились… И всю ночь переживать… Слышишь – выстрел. А куда ты пойдешь? Мечешься всю ночь. Утром встали – нет поросенка. И сено увезли»[382].
Разумеется, политическая стигматизация не исчезала мгновенно, более того, она не ограничивалась взаимоотношениями индивида с властью, накладывая отпечаток и на отношение со стороны окружающих. Многие свидетели говорят – чаще всего неохотно и не сразу – о том, что местные жители вначале их называли «фашистами», «бандитами», «бандеровцами»[383].
В этой ситуации именно труд и роль рабочей силы являлись теми – практически единственными – механизмами, которые могли улучшить положение депортированных, позволяя перейти от статуса «преступников» к иному, адаптироваться, а порой и интегрироваться в местное сообщество. Совместный труд позволял установить первые контакты с окружающим населением, вслед за которыми нередко начинало меняться и восприятие спецпереселенцев. Эта тема звучит во всех интервью: местные жители, депортированные, вернувшиеся на родину, и те, кто остался жить в Сибири, – все говорят об уважении со стороны окружающих, которого добивались спецпереселенцы своим трудом.
Из их воспоминаний не вытеснены при этом ни принудительный характер труда, ни его тяжесть, ни нищенские условия жизни. Рассказывая о том, как их водили, «как баранов», работать на колхозные поля, респонденты подчеркивают обязательный характер труда, уклонение от которого было чревато последствиями: «Мне надо было работать, чтобы земли кусочек там получить, картошки посадить. Если не будешь работать, даже с квартиры выгонят. <…> Я в 14 лет работала не по 8 часов, а по 16 часов. И днем и ночью заставляли работать…»[384].
Труд являлся прежде всего средством выживания, порой недостаточным. Елена Паулаускайте-Таланина рассказывает, что, несмотря на тяжелый труд, заработанного ею в колхозе им с матерью не хватало[385] и своим выживанием они были обязаны помощи со стороны оставшихся в Литве родных, которые с первых дней «всё присылали из дома»: денежные переводы, «мясо, сало, сахар, одежду»[386]. Важную роль могли сыграть и вещи, захваченные с собой при высылке. В ходе операций «Весна» и «Прибой» каждая семья имела право взять с собой до 1500 кг груза[387], но отнюдь не всем удавалось реализовать это теоретическое право в силу обстоятельств, сопровождавших высылку (время, отведенное на сборы, наличие транспорта и прочее). В результате если некоторые свидетели говорят, что у них было с собой лишь немного наспех захваченной одежды и еды, то другие упоминают большое количество предметов, в том числе крупных. Именно взятые с собой продукты (мука, картофель, а порой и наспех заколотые или даже застреленные солдатами конвоя поросята, которых потом удавалось отварить в пути, если повезло с начальником эшелона[388]) помогали выжить в первые месяцы, в то время как захваченная из дома одежда и домашняя утварь могли играть важную роль многие месяцы, а то и годы спустя[389]. В условиях «экстремальной» повседневности (пользуясь предложенным С. Красильниковым и Л. Виолой понятием [Красильников и Виола 2006: 53]), т. е. прежде всего в пути и в первое время ссылки, отсутствие необходимого запаса вещей и продуктов могло поставить под угрозу жизнь спецпереселенцев: так, авторы одного из отчетов о расселении выселенцев по колхозам Иркутской области особо отмечали «затруднительное положение» тех из них, кто был выселен из городов и потому не имел с собой достаточных запасов продовольствия [ГАРФ. Ф. Р-9479. Оп. 1. Д. 475. Л. 80][390]. Впоследствии в условиях «нормативной» повседневности отдельные предметы, прежде всего орудия труда, могли стать важным рычагом адаптации и залогом улучшения материального положения: швейная машинка, взятая из дома предусмотрительной матерью, которая потом будет обшивать свою семью и соседей, столярный инструмент, захваченный отцом, и другое.
«Маленько поправились… Привыкли уже к этой жизни»[391]
Как отмечают С. А. Красильников и Л. Виола, труд представлял собой для спецпереселенцев прежде всего «средство выживания, и только затем он мог эволюционировать в средство к существованию, удовлетворению своих потребностей, инструмент повышения социального статуса и т. д.» [Красильников и Виола 2006: 50]. Эту эволюцию позволяют проследить интервью, причем многие из них заставляют не согласиться с другим выводом этих авторов, отмечающих отсутствие позитивной мотивации к труду у спецпереселенцев, которые, по их наблюдениям, рассматривали его прежде всего как возможность покинуть спецпоселение [Красильников и Виола 2006: 50]. В воспоминаниях респондентов, прошедших опыт послевоенного «вечного» спецпоселения, можно найти признаки именно позитивной мотивации, если считать таковой нацеленность на реконструкцию своей жизни в новых, пусть и очень тяжелых условиях и рассматривать труд во всех его формах.
В воспоминаниях Йозаса Миляуцкаса труд предстает в качестве способа наладить, (ре)конструировать жизнь, а нередко и как источник удовольствия и гордости – например, когда он упоминает свой первый колесный трактор или рассказывает о том, как пригонял за 500 км из Иркутска комбайны. И сегодня, шестьдесят лет спустя, он подробно описывает, сколько зерна его семья получала на трудодень и как это количество росло по мере улучшения ситуации:
Потом уже, через два года, мы получили 70 кг пшеницы. За год! 10 копеек на трудодень тогда платили. А потом, когда я стал трактористом, комбайнером работать, мы по 8, по 10 центнеров, по тонне, по полторы тонны получать стали. Скот стали тогда кормить, свиней кормить, коров кормить, гусей. Мельница своя была, мололи муку свою. Стали жить… [AS].
Ему вторит и Антанас Каунас, который с видимым удовольствием рассказывает и о работе на тракторе, и об охоте, которая когда-то в голодные годы помогала выжить его семье, а потом на всю жизнь стала его главным увлечением (и дала возможность немного подрабатывать)[392]. Зато в уже цитировавшемся выше интервью Елены Паулаускайте труд предстает прежде всего в качестве непосильного бремени. Младшая дочь зажиточных крестьян, она была выслана из Литвы подростком вдвоем с немолодой матерью. В Сибири ей пришлось пойти работать в колхоз и взять на себя обеспечение семьи. Тема изнурительного труда красной нитью проходит через все ее интервью, возникая по разным поводам, например при упоминании школы, в которую ходили некоторые ее подружки («А мне надо было работать»), в ответ на вопрос, ходила ли она с другими детьми в лес за ягодами («Какая ягода, когда мы работали!»), или по поводу реакции на сообщение о
