в ссылку, фигуре коменданта, унизительной обязанности отмечаться и запрете отлучаться из поселка без его разрешения.
Такие упомянутые выше черты, как акцент на общих трудностях и сближение с опытом окружающих вплоть до частичного стирания репрессивного измерения, характерны для многих интервью, причем отнюдь не только с теми, кто остался жить в Сибири. Именно у последних, однако, они проявляются с максимальной силой, в том числе за счет обращения к коллективному российскому историческому нарративу с характерными для него акцентами и иерархией исторического опыта, главным из которых является опыт войны, оправдывающий все тяготы и служащий источником легитимации на индивидуальном и коллективном уровне. Война позволяет объяснить, почему было так голодно, почему работали дети, почему не было мужчин. Рассказывая о своих очень трудных первых годах жизни в сибирской деревне, куда она была выслана подростком в 1949 году, Елена Паулаускайте-Таланина несколько раз повторяет: «Ну что вы хотите, трудное время было, послевоенное, у кого муж погиб на фронте, у кого отец…»[360].
Таким образом, в устах бывших спецпереселенцев звучит рассказ, который можно охарактеризовать как советский с точки зрения общей структуры, сюжетов, лексики, фигур умолчания и теневых зон. Одной из его характерных особенностей является значительная степень деполитизации всего описываемого опыта, в том числе репрессий и принуждения, жертвами и свидетелями которых были респонденты[361]. Это рассказ, прежде всего, о жизни, сотканной из упорной работы, индивидуальных и коллективных усилий и достижений. Их результатом является постепенная личная и коллективная нормализация: материальное обустройство, учеба или получение более квалифицированной работы, приобретение жилья, успешная карьера детей.
«Я приехал из Сибири воспитанным в духе советского человека»[362]
В интервью с респондентами, живущими сегодня в странах Восточной Европы, можно найти немало отличий от рассказов их бывших соотечественников, оставшихся в России. Многие из этих информантов неоднократно делились своими воспоминаниями о депортации, а некоторые опубликовали их. Неудивительно, что в большинстве случаев их рассказы обладают более четкой структурой, являются более подробными и содержат точные даты и другие детали, которые опираются в том числе на документы и исторические исследования. Характерное для части постсоветского пространства, прежде всего Прибалтики, прочтение депортации как общенациональной трагедии, составляющей ядро национальной идентичности, способствует акценту на определенных темах и закреплению ряда свидетельств в качестве авторитетных [Davoliūtė 2017: 121, 142–145].
Однако, несмотря на диалог с национальным нарративом, отголоски которого звучат в рассказах наших информантов, отнюдь не все в них сводится к «стандартному нарративу травмы как главного символа советского опыта» [Purs 2013: 35]. Они не только имеют значительные сходства с сибирским корпусом, но и содержат порой эксплицитные признания «советизации». Рассказывая о своем детстве и юности, а затем о непростом возвращении в Литву или Латвию, Сильва Линарте, Сандра Калниете, Марите Контримайте, Антанас Кибартас признавались, что вернулись на родину – пользуясь их словами – «совершенно советскими», «красными», и вспоминали, как медленно шел затем процесс осознания выпавшей на долю их семей и народа трагедии и дистанцирования по отношению к окружающей действительности[363]. Одна из особенностей интервью с вернувшимися на родину заключается именно в дистанцировании по отношению к собственному советскому опыту, которое сегодня позволяет идентифицировать и осмыслить его в качестве элемента, отделенного от настоящего.
Тяжелый труд и всеобщая нищета, сходство положения спецпереселенцев и окружающего населения, «мостки», перекинутые из периода депортации в последующую жизнь, – эти и другие звучащие во многих интервью темы позволяют наметить направления, следуя которыми нам предстоит, в том числе с помощью архивных материалов, продолжить изучение механизмов адаптации, способствовавших выживанию и интеграции депортированных.
II. История спецпереселенцев: между выживанием, трудом и интеграцией
Мир, в который попадали депортированные в первые послевоенные годы в Иркутской области, отличался рядом особенностей, среди которых следует назвать экономику, находившуюся под сильным давлением и функционировавшую в условиях острой нехватки рабочих рук; тяжелейшие условия жизни большинства населения; наконец, определенное ослабление идеологического, а порой и общего контроля на местной периферии (в колхозной деревне, в лесных и рабочих поселках).
Эти факторы, которые, разумеется, не являлись уделом одной лишь Иркутской области, оказали большое влияние на судьбу депортированных, прежде всего определив их роль как роль экономическую. Экономическая функция спецпереселенцев в качестве резерва рабочей силы и звена общей системы принудительной экономики сегодня хорошо известна[364]. Меньше изучен, однако, вопрос о том, как эта функция влияла на судьбу и жизненные траектории спецпереселенцев, в частности с точки зрения их адаптации и ресоциализации.
«…Из-за отсутствия рабочей силы мы находимсянакануне срыва плана»[365]
Многочисленные документы, хранящиеся в иркутских партийных и государственных архивах, свидетельствуют о трудностях, с которыми сталкивались промышленность и сельское хозяйство области, пытаясь выполнить задания четвертой пятилетки. Большинство предприятий ссылалось при этом на недостаток рабочей силы, принимавший порой катастрофические масштабы. Чрезвычайно напряженной была ситуация на угольных шахтах Черемхово, а также в лесной промышленности, перед которой была поставлена задача существенно нарастить производство [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 17. Д. 316. Л. 156–165]. В 1949 году было образовано два новых лесозаготовительных треста, «Тайшетлес» и «Братсклес», а вместе с ними – многочисленные новые леспромхозы, которые предстояло создать с нуля. Их руководители должны были одновременно обеспечить выполнение плана лесозаготовок и создать инфраструктуру, необходимую для развертывания производства и размещения рабочих. И то и другое требовало массового завоза рабочей силы; так, в феврале 1949 года «Тайшетлес» оценивал свои потребности в 6200 человек, значительная часть которых предназначалась для леспромхозов, укомплектованных менее чем наполовину [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 548. Л. 31–34].
Не лучше была ситуация и в колхозах, о чем свидетельствует, например, адресованная Совмину просьба облисполкома завезти в 1950 году 5800 переселенцев для работы в сельском хозяйстве [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 14. Д. 692. Л. 15–16]. Колхозы сталкивались, в частности, с проблемой бегства крестьян в города, на промышленные стройки и в лесную промышленность. Предприятиям последней, кстати, было разрешено принимать в постоянный штат колхозников и перевозить к себе их семьи, в то время как руководству колхозов запрещалось препятствовать этому [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 376. Л. 24–28 и об].
«Текучка», как известно, была давней бедой советской экономики. Многочисленные отчеты и докладные записки упоминают бегство рабочих с шахт и из леспромхозов области, принимавшее порой массовый характер [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 17. Д. 367. Л. 17; Оп. 30. Д. 376. Л. 1 об.; Оп. 17. Д. 365. Л. 20]. В некоторых случаях авторы отчетов объясняли это тем, что по оргнабору и вербовке им присылали «некачественную» рабочую силу, которая состояла, по словам одного из них, большей частью
…из бывших уголовников, алкоголиков, больных и в основном женщин, ведущих распутный образ жизни и
