остальным населением.
Тенденция к такому сближению, а порой и растворению «спецконтингента» в окружающем населении прослеживается во многих архивных документах, связанных с управлением рабочей силой и в целом социально-экономической и миграционной политикой. Отчасти это проявлялось уже на этапе планирования и расселения спецпереселенцев по районам. В архивах участвовавшего в планировании областного Переселенческого отдела документы, имеющие отношение к спецконтингенту, соседствуют с документами, касающимися обычных мигрантов, в основном «переселенцев из малоземельных областей», причем в отношении обеих категорий принимаются одни и те же меры: поиск свободного жилья и возможностей для продажи прибывающим скота, наделение приусадебными участками, предоставление налоговых льгот и прочее [ГАРФ. Ф. 9479. Оп. 1. Д. 475. Л. 82, 83; ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 14. Д. 692. Л. 22, 48–53].
Рис. 6.1. Эстонка-спецпереселенка у двери своего дома (землянки), Новосибирская область, 1950 год. © Eela Löhmus и Archives sonores. Mémoires européennes du Goulag
В дальнейшем – за исключением специальных проверок положения спецконтингента, проводимых по инициативе МВД, и в целом всей деятельности МВД по надзору за спецпереселенцами – в местных административных документах, относящихся к производству, социальной сфере, школьному образованию и прочему, «спецконтингент» упоминается вместе с остальным населением – в тех случаях, когда он вообще выделяется в качестве такового, так как нередко присутствие спецпереселенцев среди рабочих того или иного предприятия или жителей поселка, где они, как нам известно из других материалов, составляли большинство, вообще не упоминается. С точки зрения условий труда и жизни мало что в действительности различало эти категории населения. Это отчетливо звучит во множестве документов, например в следующем обращении руководства одного из леспромхозов в обком с просьбой выделить дополнительные фонды:
В летний период 1951 г. в Моргудейский леспромхоз прибыло в постоянные кадры 142 семьи выселенцев (из Западной Белоруссии) и 69 семей плановых переселенцев (из Тамбовской области)… Все вновь прибывшие рабочие не имеют никакой теплой одежды и обуви. Кроме этого из 616 кадровых рабочих в леспромхозе 70 % также нуждаются в теплой одежде и обуви [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 545. Л. 68].
Тремя годами ранее проверка материально-бытовых условий на шахтах Черемховского бассейна показала, что «…230 человек спецпереселенцев и вербованных рабочих размещены в землянках, не подготовленных для жилья; люди спят на голых нарах, без постельных принадлежностей, вперемешку – мужчины, женщины, дети…» (рис. 6.1) [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 17. Д. 365. Л. 35].
В этих и многих других архивных документах конца 1940-х – начала 1950-х годов вырисовывается своего рода общность судеб спецпереселенцев и окружающих их рабочих и колхозников: вначале общая нищета и бесправие, затем медленное улучшение материального положения. Идея сходства судеб и положения отчетливо звучит и в интервью с бывшими депортированными, прежде всего в связи с темой труда и быта.
«А что я… мне надо было работать»[377]: труд в жизни и воспоминаниях депортированных
Тема труда является одной из путеводных нитей всех интервью, не только определяя опыт жизни на спецпоселении, но и задавая тон рассказу о последующих событиях, а также сегодняшней интерпретации респондентами своего репрессивного опыта. В этих рассказах труд играет сложную, неоднозначную роль: он не только предстает в качестве тяжелой обязанности, порой непосильного бремени, но и является одновременно источником различных возможностей улучшить свое положение, наладить быт, реконструировать жизнь. В этом заключается одно из важнейших отличий режима спецпоселения от условий жизни и труда заключенных лагерей.
«Труд» при этом надо понимать широко, во всех его формах и измерениях: коллективный и домашний; принудительный и являющийся результатом индивидуальной инициативы; безальтернативный, необходимый для выживания и дающий надежду на улучшение положения. Помимо обязательного участия в коллективном труде спецпереселенцы выполняли различные иные виды работ, обрабатывая приусадебной участок, занимаясь ремеслами, вступая в неформальный обмен с окружающим населением. Все эти разнообразные формы были необходимы для выживания. Многие из них вызывали подозрение со стороны режима и не раз оказывались под угрозой запрета (ср. многочисленные проверки с целью ограничения размеров приусадебных участков у колхозников), но и в этом случае они могут рассматриваться в качестве одного из векторов советизации, если понимать последнюю как модель поведения, сочетающую официально санкционированные практики и использование различных «лазеек», помогающих выжить.
Если длившийся не одну неделю путь в ссылку вспоминается всеми депортированными как один из самых тяжелых – физически и морально – моментов («стыдно было, когда везли, как преступников», – рассказывает одна из бывших депортированных[378]), то приезд и начало работы на спецпоселении во многих рассказах оказываются связаны с определенной нормализацией положения. В сам момент высылки разрешение взять с собой домашнюю утварь и инструменты стало для кого-то из депортированных источником надежды, знаком того, что «везут работать», а не на смерть[379], а затем именно работа служила для них оправданием своего присутствия здесь, позволяя объяснить – себе и другим – депортацию. Об этом вспоминают сегодня, например, русские жители деревень, в которые были привезены «выселенцы». Отвечая на наш вопрос, было ли им что-то известно о причинах депортации, жительница села Калтук Иркутской области вспоминает разговоры с привезенными литовцами: «Они никогда про себя не рассказывали. Никогда ничего не говорили… А мы спрашивали… А они всё говорили: нас отправили сюда работать»[380].
В удивительную перекличку с этими и другими воспоминаниями, ставящими акцент на функции спецпереселенцев как рабочей силы, вступает такой специфический источник, как письма депортированных, подвергшиеся «почтовому контролю» (т. е. перлюстрации) и включенные в спецсообщения и сводки МГБ. В одном из этих писем, отправленных в 1949 году из Якутской АССР в Литву, упоминается и стигмат – ярлык кулака, снять или сгладить который парадоксальным образом позволяла высылка, и сходства в положении спецпереселенцев и окружающего населения:
Мамочка, здесь на новом месте не играют на нервах. По моим соображениям, жизнь везде одинаковая, только здесь уже не называют кулаками и не прозывают другими разными именами, а зовут только рабочими… Я на жизнь не обижаюсь, отработаю мне положенные часы, а потом иду домой, покушаю и спокойно занимаюсь чем мне нравится. Когда посмотрю кругом, то я живу не хуже, чем другие, а может быть даже лучше…[381]
Вряд ли стоит вслед за прилежными читателями чужих писем из МГБ интерпретировать эти слова как показатель невероятной успешности осуществляемой ими политики репрессий. Эти и другие похожие слова из писем тех лет и недавних интервью свидетельствуют прежде всего о сильнейшем давлении, которому в те годы подвергалось сельское население Прибалтики в ходе принудительных хлебозаготовок, коллективизации и борьбы с реальными и мнимыми «участниками нацподполья» и их «пособниками». Именно это заставляет одного из наших респондентов, Йозаса Миляуцкаса, произнести на первый взгляд парадоксальные слова об облегчении, которое испытала его
