приезжающих не с целью работать, а исключительно с целью получения полагаемых по договору авансовых сумм, постельного белья и т. д. для того, чтобы сбежать из леспромхоза со всем полученным [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 546. Л. 36].
Впрочем, авторы большинства документов признавали, что главной причиной бегства являются ужасные условия жизни рабочих и колхозников [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 17. Д. 165. Л. 89; Оп. 30. Д. 376. Л. 1]. В архивных делах нет недостатка в красноречивых примерах того, что сами руководители предприятий и представители областных и районных властей признавали «невыносимыми для человека условиями»: антисанитария и скученность в общежитиях (где средняя площадь могла составлять 1,5–2 кв. м на человека); размещение в непригодных для жизни помещениях (скотных дворах, кузницах); перебои в снабжении хлебом и полное отсутствие других продуктов в магазинах [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 354. Л. 42; Д. 546. Л. 208–209; Д. 548. Л. 135–144]. Так, проверка, проведенная в Добчурском леспромхозе в 1950 году, показала:
В магазине совсем нет предметов постоянного пользования (соли, спичек, табаку и других продовольственных продуктов).
Был один соленый арбуз 18 рублей кило, и тот уже испорчен и не подлежит употреблению. Больше в магазине ничего нет (зато есть водка в достаточном количестве) [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 546. Л. 90 об.].
Особенно сильно от этого страдали жители лесных поселков, находившихся на большом расстоянии от других населенных пунктов. Так, в Тайшетском леспромхозе «…рабочие оборвались, а в магазинах товара <…> нет и купить негде, так как до районного центра сравнительно далеко, 100 км. Результатом этого является то, что рабочие ночью покидают леспромхоз и самовольно уезжают домой» [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 354. Л. 39].
«Выходом из крайне напряженного положения <…> являетсяполучение спецконтингента»[366]
Вынесенная в заглавие этого параграфа цитата отражает позицию многих руководителей предприятий области, сталкивавшихся с острой нехваткой рабочих рук. Разумеется, им были известны минусы такой рабочей силы, в частности большая доля нетрудоспособных и женщин с детьми, а также необходимость – по крайней мере, теоретическая – создавать необходимые инфраструктуры (жилье, школы)[367]. Но мобилизационный потенциал «экономики принудительного труда», ее способность быстро обеспечить резервы рабочей силы, географически закрепленной и поднадзорной коменданту, видимо, брали верх над другими соображениями[368].
Так, когда в 1948–1949 годах готовились новые крупные депортации, прежде всего из Прибалтики (операции «Весна» и «Прибой» [Blum 2015; Blum and Koustova 2017; Kašauskiene 1998; Strods and Kott 2002; Стродс 1999]), и Иркутская область была выбрана в качестве одного из «принимающих» регионов, областные и районные власти, а также руководство предприятий, прежде всего лесозаготовительных трестов, выразили желание принять значительное количество «спецконтингента». Предполагалось, что их оценки учитывают как потребности местных предприятий, так и возможности для размещения спецпереселенцев. Зимой 1948 и 1949 годов в преддверии намеченных на весну репрессивных операций были проведены проверки с целью определения таких возможностей, а затем составлены подробные планы, учитывающие все аспекты, вплоть до того, сколько семей, с какой станции и каким эшелоном отправится на каждое предприятие.
В 1948 году в Иркутскую область прибыло свыше 11 600 спецпереселенцев из Литвы (3331 семья), большинство из которых поступило в распоряжение леспромхозов (около 2500 семей) [ГАРФ. Ф. 9479. Оп. 1. Д. 427. Л. 101]. Год спустя, в апреле 1949 года, в ходе операции «Прибой» сюда было выслано еще около 8000 семей, большая часть которых была направлена в сельское хозяйство, а также на предприятия добывающих отраслей, в частности прииски треста «Лензолото» [ГАРФ. Ф. 9479. Оп. 1. Д. 471. Л. 75–84 и об.; Л. 71]. Одновременно в Иркутскую область поступали и другие категории «спецконтингента», прежде всего из Молдавии и Западной Украины.
В результате этих операций на 1 октября 1949 года на спецучете в Иркутской области состояло 67 110 человек, в том числе 26 080 мужчин, 25 129 женщин и 15 901 ребенок. Более половины из них составляли литовцы[369]:
«…230 человек спецпереселенцев и вербованных рабочих размещены в землянках, не подготовленных для жилья»[370]
Несмотря на подробные планы и, казалось бы, тщательную подготовку депортаций 1948–1949 годов, опиравшуюся на накопленный органами опыт [Blum 2015], в районах размещения спецпереселенцев теория начинала быстро вступать в противоречие с действительностью[371]. Предприятия Иркутской области с трудом справлялись с приемом «спецконтингента», который надо было развезти по местам, порой на сотни километров от железнодорожных станций, а затем разместить, трудоустроить и обеспечить минимальным снабжением. Очень быстро, порой еще до старта репрессивной операции начинали поступать сигналы о грозящих проблемах. Порой это приводило к изменению первоначальных планов и переадресовке эшелонов на другие станции и предприятия[372]. Последующие проверки жилищно-бытовых условий спецпереселенцев, размещенных в области, отражали многочисленные «недочеты», за которыми скрывались тяжелейшие условия жизни депортированных: отсутствие жилья и какого бы то ни было снабжения (одним из параметров проверок было наличие случаев дистрофии), вспышки заболеваний, вызванные недоеданием, отсутствием теплых вещей и отвратительными санитарными условиями в сочетании с отсутствием медицинской помощи[373].
Тем не менее то, как планировались и проводились депортации второй половины 1940-х годов с западных территорий СССР, а главное – то, каким образом осуществлялось впоследствии управление «спецконтингентом», указывает на возникновение или развитие иных тенденций, чем те, что характеризовали подобные операции в предшествующее десятилетие. Речь идет прежде всего о свойственных «крестьянской» ссылке начала 1930-х годов «депортациях в никуда»[374] и логике «одноразовой» рабочей силы, позволявшей временно «заткнуть дыры» в местной экономике [Viola 2007: 102]. Основанием для такого предположения служит роль экономической и отчасти социальной логики при распределении депортированных по территории области[375], растущее принятие во внимание соображений социального характера при управлении «спецконтингентом» в качестве рабочей силы в последующие годы[376], а также постепенное стирание различий между ссыльными и остальными категориями рабочей силы.
Следует ли видеть в этом последствия войны и вызванной ею острой нехватки рабочих рук, заставлявшей отчасти пересмотреть подход к человеческим ресурсам как к неисчерпаемым? Сыграл ли определенную роль декрет от 26 ноября 1948 года, изменив взгляд на спецпереселенцев на административном и, возможно, также индивидуальном уровне? На центральном уровне решение о превращении ссылки в вечную свидетельствовало, несомненно, об ужесточении репрессивной политики [Werth 1997], а на индивидуальном – оборачивалось трагедией сотен тысяч людей, лишавшихся надежды вернуться в родные края. Но на региональном уровне тот факт, что спецпереселенцы становились отныне и, как казалось тогда, навсегда частью местного населения, заставлял строить политику в их отношении в иной, долгосрочной перспективе и в конечном счете приводил, возможно, к постепенному изменению их социально-экономического статуса, сближая его с
