Воспитательная, идеологическая, политическая работа отдает формализмом. Вот факт – я опросил десятки рядовых колхозников, педагогов, специалистов, даже учащихся (ребят опрашивал классами), и никто не мог сказать, какие лозунги и плакаты висят на бригадных конторах, у клубов, на сельсовете. Плакатам же и парадным цифрам несть числа, они меняются время от времени, но никто ими не интересуется. Да ведь так и по всей стране.
Среди четырехсот журналов, получаемых ежемесячно, нет «Проблем мира и социализма», «Педагогики», «Вопросов истории», «Вопросов философии», «Нового мира», «Нашего современника». Зато в глазах рябит от «Экрана», «Советской эстрады», «Крокодила»; «Здоровья» и т. д. – изданий небесполезных, но вторичных. По библиотечным формулярам я узнал, что качество чтения художественной и научной литературы оставляет – мягко сказать – желать лучшего. Имеющийся книжный фонд используется едва ли на 10 процентов и бессистемно. Учителя утратили роль духовных поводырей. Обидно вдвойне, ибо в деревнях живут талантливые люди – певцы, актеры, художники, сказочники. Разросшийся объем труда не позволил мне привести примеры народного творчества, кроме песен...
Спиртное становится страшным спутником всех слоев населения: пьют женщины, пьют дети, пьют старики... Но еще классик не случайно обронил слова: «Мужик, идущий повеся голову в кабак и возвращающийся оттуда навеселе, может многое объяснить, доселе необъяснимое, в истории государства Российского»[79]. Уровень нравственности понизился – это видно по семьям, разрушающимся на глазах. Случайные связи, случайные браки, случайные дети и случайные родители несчастных детей. И никогда не было столько самоубийств. Церковь пала под прессом безбожного государства.
Винить здесь кого-то конкретно нельзя: ни Царев, ни Куроедова, ни молоденькая завклубом в Никитаеве Люда Данилович (громче – «заведующая Домом культуры») не осилят махину, именуемую Надстройкой.
Так во имя чего мы затеяли коллективизацию?
Нелля Петровна Куроедова, председатель сельсовета в Никитаеве, педагог по образованию, женщина совестливая, резонно считает, что именно сейчас, когда достигнуто благополучие и сильна техническая оснащенность колхоза, пора все задачи, сугубо производственные и духовные, решать комплексно, не отдавая предпочтение материальным заботам. Не секрет, что роль учителя на селе оказалась заведомо приниженной, тракторист с шестью классами позволяет себе выкаблучиваться перед женщиной, которая учила его грамоте, проверяла его тетрадки и старалась удержать на уроках. Не секрет, что нашу трудовую интеллигенцию, плоть от плоти народа, на властных этажах все еще считают людьми второго сорта; так протягивается из 30-х годов неправильное отношение к людям, призванным помогать народу хранить и приумножать исторические традиции.
Опыт коллективизации, доставшийся нам дорогой ценой, должен бы нынче взывать к полному самоуправлению, когда не только структуру посевов, но и все другие внутренние дела пристало решать коллективу через выборных и подотчетных ему вождей.
Да, именно сейчас материальная база в колхозе достигла уровня, при коем можно предпринять небесполезные – и обязательно соборные усилия, чтобы возродить здоровую моральную атмосферу на производстве и в быту. Какие это шаги – разговор специальный. Но то, что они диктуются временем, абсолютно неопровержимо, мы уже подошли к роковой черте. Не случайно и сами правленцы во главе с Царевым заказали мне Историю колхоза: они захотели увидеть не только прошлый день с его драмами и трагедиями, но и определить перспективы, – это внушает добрые надежды.
Коль скоро я повел такую речь и надеюсь на возможные духовные перемены в колхозе, значит, и историю колхоза имени Кирова, тяжелую и драматичную, я понимаю как нелегкие, но все-таки поиски национального идеала. Я и сейчас вижу пути, какими надо идти, чтобы мужик все более забывал посторонность, болел сердцем за дело...
Многое я не сказал – сроки, на труд мой отпущенные, истекли и силы иссякли.
1974–1978
Тулунский район Иркутской области –
город Иркутск
Озими
Письма из провинции
Марине Павловской
И страждут озими от бешеной забавы…
А. Пушкин. «Баллада о доме»
Письмо первое
Баллада о доме
Весной минувшего года в Ярославской городской газете я прочитал о том, что продается в Даниловском районе дом, отыскал объявителя, намереваясь осесть на хуторе и дописать заветное («Минувший год» – 1992-й. – Б.Ч.) Помнил я обещание свое рассказать Тебе – в лицах – драму, частью которой была и Ты.
Дом, давно лелеемый мной, мог стать явью еще в 70-х, когда Валентин Распутин водил меня по порту Байкал. Стоял тогда сухой полдень, стрекозы садились на плечо, в мареве тонули горы. Мы чуть было не выбрали особняк на семи ветрах; вид открывался с холма далекий и солнечный. Но притяжение Дмитрия Сергеева, писателя-фронтовика, победило притяжение Распутина, избу на Байкале я не купил.
Прошло девять лет. В камере штрафного изолятора, коротая холодные ночи, я рисовал будущую мою обитель кусочком проволоки на бетонном столе. Стол охранники окрасили коричневой краской. Слегка царапая поверхность, я чертил домок, не думая о последствиях, хотя они грянули: за порчу лагерного имущества к десяти суткам изолятора подполковник Федоров добавил еще семь. Но дело было сделано – дом с высокими окнами смотрел с бетонного стола и угревал косточки. Оно, конечно, безумие – внутри ада рисовать картины радужного грядущего. Но – рисовал, но – планировал.
И вот по реабилитации, весной 91 года, я получил материальную компенсацию, раскидал долги. На руках осталась толика. И тут объявление в городской газете. Я отыскал Серафиму Николаевну К-ву, подавшую объявление. Оказалось, четверо покупателей уже претендуют на дом. Один с Северного Кавказа не торговался. Соперничая с конкурентами, он готов добавить пять тысяч.
В очередной раз пересчитал я денежку. Поставивший себя в неприязненные отношения с государством, я никогда не имел на руках таких денег – шесть тысяч! подумать только! – но хозяйка просила десять тысяч, и немедленно. При этом говорила, что там один сад окупит расходы мои в сезон.
Делая вид состоятельного человека, я поехал смотреть дом. В дороге я неожиданно понял, что мои шансы предпочтительнее, и вот почему. В Ярославле, Марина, я оказался волею случая. Местный Совет объявил всероссийский конкурс на замещение поста главного редактора новой губернской газеты. Бездомный, я написал в Ярославский Совет о готовности участвовать в конкурсе, вызван был телеграммой, и консервативным большинством избран редактором. Почему консервативным, об этом как-нибудь позже. А сейчас вернемся на тракт Ярославль – Данилов.
Мы едем на «Жигулях» втроем. За рулем Сеня, зять Серафимы Николаевны. Сеня отслужил в Афганистане военным топографом. «Жигули», впрочем, и дом, на смотрины которого я еду, – двухгодичный, или трехгодичный, заработок Сени в фронтовых условиях.
По дороге мы чуть потолковали о том, о сем. Серафима Николаевна трудится завпроизводством в областной типографии, где мы печатаем новую газету, и кое-что обо мне знает. А благодаря союзному и местному радио, «Известиям», среди типографских гуляла неблагая весть о бывшем политзэке, и Серафима Николаевна сказала:
– Борис Иванович, если дом понравится, мы продадим его Вам, – мне оставалось только благодарить хозяев.
В Саркове, притрактовом селе, оставили мы легковушку, чтобы далее идти пешком. У Кравцовых, деревенских, я выпросил резиновые сапоги с суконными портянками. Я натянул их и был готов к путешествию. Тропа повела через льняное поле, не паханое еще, в лес, полный запахов прели и талой воды, гомоном птиц. Чем глубже уходили мы по тропе, тем все больше нравилась мне заброшенность хутора, тишина, первородство трав, вышедших из-под снега. Соперники же мои шли с явным недоумением: зачем их влекут в глухомань? И как добираться сюда зимой или в долгое ненастье летом?
А меня заняла и стала точить диковинная дума. Убежденный противник афганской войны (разящие строки о том есть в приговоре), отбояривший за противление войне, сжимая тощий кошель, я иду вслед фронтовику, который получил отнюдь не гроши за то, что вызвался добровольцем в пекло, рисковал жизнью, как рисковал и я, уходя на другую передовую; и он заработал не только орден и медаль, но и деньги, вложил в этот дом, чтобы нынче я передал ему праведные рубли за его, праведное ли, богатство. В России не заскучаешь. Но мы шли, учтиво вежливые, и каждый думал о своем.
Внезапно лес расступился, поля в золотой стерне возрадовали глаз. Вскоре на покатом холме черно увиделись крыши двух или трех изб. С тоской подумал я – вспомнив лагерные мечтания – какую из старых изб суждено купить мне, чтобы, не мешкая, копать огород, а по вечерам сидеть у стола.
