– Мне ничего не надо.
– Как это? Я остаюсь эту ночь у тебя.
– Я не улавливаю здесь никакой связи.
– Я хочу спать у тебя. Я так рада, что могу быть у тебя. Я так устала.
Своими прекрасными синими глазами она смотрит на меня изумленно.
– Ты не хочешь спать со мной?
– Больше нет.
– Нет?
– Ты можешь оставаться, раз ты устала. Я буду читать свой словарь в этом невозможно выкрашенном кресле. Зачем ты сейчас-то плачешь? Ты же всегда так хотела!
– Я и не плачу вовсе.
– Тогда хорошо. И если тебе будет недостаточно чашки какао и сыра, которые я тебе предложил…
– Да нет, мой сладкий, конечно, достаточно, более чем достаточно. Мне помочь накрыть на стол?
– Нет, лежи спокойно.
Какао пригорело и на вкус отвратительно. Она пьет его.
– Чудесно, – говорит она и улыбается благодарно. Она ведь всегда лгала.
Если выпил гость, я, конечно, тоже должен вкусить того же. Бррр…
– Я не виновата, Monpti.
– В чем ты не виновата?
– Я чувствую себя так, будто я себя продала частями. Меня это словно бьет наотмашь.
– Кому продала?
– Тебе.
– Мне?
– Да. Перед этим я сказала: возьми деньги из моей сумки. Это было естественно. Я не хотела тебя этим обижать. Послушай, если ты не разрешаешь, чтобы я тратила на тебя деньги так же, как ты делаешь это для меня, тогда я чувствую себя так, словно продавала себя по частям. Ты чувствуешь то же самое и поэтому уже не просишь меня стать твоей любовницей.
Что на это сказать?
– Деньги для того только и существуют, – заявляет она поразительно мудро, – чтобы облегчить жизнь. Когда кто-то кого-то любит, то составляет с ним одно сердце и одну душу и считает все естественным. Есть грешная и есть святая любовь. В основе своей обе одинаковы, и только от обстоятельств зависит, станет ли любовь грехом или добродетелью. Ты не думаешь, что точно так же и с деньгами? Я не смогла бы любить тебя больше, чем теперь, если бы даже мы были женаты. Если ты именно в этом пункте, являющемся основой совместной жизни, стал бы отделяться, не знаю, насколько большой была бы тогда твоя любовь.
– Где ты это вычитала?
– Нигде.
После небольшой паузы она тихо говорит:
– Это неправда. Я где-нибудь это вычитала. Я читала, что истинная любовь не знает никаких условностей и никакого ложного стыда, не страшится никакого закона и никакой силы. Любящие во всем хотят быть едины, даже в грехе. Любовь стоит выше всех сил.
– Прекрасно. Но если ты меня любишь и хочешь мне угодить, ты прежде всего должна думать, как думаю я. Если ты считаешь, что ты таким образом продаешь себя по частям, то я должен тебе признаться, что напоминаю себе сутенера, когда между нами возникает разговор о деньгах. Я здесь ни при чем. А теперь давай поговорим о чем-нибудь другом.
Она бросается поперек кровати и всхлипывает.
– А сейчас отчего ты плачешь?
– Я не знаю… Я боюсь, что я все испортила… Я прикуриваю сигарету.
– Скажи, кто была та женщина, о которой ты мне во время рождественской мессы сказала, что это твоя мать?
– Откуда я знаю?
– А мальчуган, о котором ты рассказала, что он твой крестник?
– Понятия не имею. Я его никогда раньше не видела.
– А печенье, которое ты на Рождество принесла… якобы твоя мать испекла?..
– Купила его.
– Тебе не стыдно тратить деньги на мужчину? – (Да, правильно, грог.)
Пауза.
– Но хоть родственники есть у тебя?
– Нет, никого.
– Друзья?
– Тоже нет.
– Твой жених?
– У меня его никогда не было.
– Письмо, которое ты однажды писала какому-то Жоржу?
– Это я так просто писала, несуществующему адресату. Вообще-то я писала его тебе.
– Зачем ты лгала?
– Чтобы ты меня любил.
– Когда я представляю себе, как последовательно ты играла роль осторожной девушки, у меня разум отказывается понимать что-либо. Я не мог тебя провожать, иначе бы нас увидели. А весь этот театр с улицей Пяти Алмазов. Ужасно. Я не сомневался ни минуты в твоей правоте. Это просто страшно, как ты умеешь лгать.
Она закрывает глаза и не произносит ни слова.
– Если у тебя нет родителей и вообще знакомых, то где же ты находилась, когда мы не были вместе? Все эти вечера, когда вы якобы принимали гостей?
Она молчит и не отвечает.
– Да говори же! Как ты проводила эти вечера? Тишина.
– Анн-Клер, будь искренна! Даже в Библии говорится…
– Не надо про Библию, я совсем не в том настроении.
– Ты осмеливаешься говорить о Боге в таком тоне?
– Такой он меня создал.
– Я хочу знать правду. Где ты находилась все вечера, когда ты рассказывала, что должна быть с родителями?
Ответа нет.
– Ты все лжешь. Декарт говорил: cogito, ergo sum. Ты могла бы сказать о себе: я лгу, значит, я существую.
– У Декарта была совсем другая жизнь.
– Оставь Декарта, ответь на мой вопрос.
– Нет.
– Нет?
– Нет.
– Всего хорошего, любовь моя.
– Что случилось?
– Я вежливо прощаюсь с тобой, потому что ты уходишь. Поняла? Между нами все кончено.
– Боже мой… Боже мой… – говорит она. – Мы же только что помирились.
Она берется за пальто. Я мог бы убить ее.
– До свиданья.
Она тихо прикрывает дверь за собой.
Подлая душа. Завтра куплю себе револьвер. «Молодой венгр застрелил свою любовницу-француженку в отеле „Ривьера“ на улице Сен-Жакоб». По крайней мере в газетах я не буду выглядеть простофилей.
Минуту спустя в дверь стучат.
– Войдите! Анн-Клер.
– Это было твое последнее слово?
– Да, всего хорошего.
– О Боже мой, Боже мой, oh, ce n'est pas rigolo du tout. Но ведь это совсем не смешно.
Она ждет какое-то время, наконец говорит очень тихо:
– Я скажу тебе это.
– Ну, говори!
– Я стирала.
– Что?
– Свое белье; и кроме того, я варила, шила, гладила и готовила еду на завтра. Я зарабатываю всего два франка в час, а на это вряд ли проживешь. Дьявольски трудно. Ты подлая свинья. Зачем ты хотел это знать?
Теперь она смотрит на меня так, словно ненавидит меня.
– Мне не надо ничьей жалости. Даже от тебя. Стучат.
На пороге появляется Штефан Цинеге, Иштван.
– Здрастуте. У меня писмо милостивому гаспадину. Надо бы его когда-нибудь раз и навсегда вышвырнуть. Письмо опять написал мой друг. Он вернулся в Париж (вот непоседа, нигде не засиживается), его нашел Штефан Цинеге и хотел переночевать у него. (Этот крестьянин считает, что мы у себя в деревне.) Ему очень жаль, но он не может предоставить ему квартиру, даже на ночь, потому что он живет с одной женщиной и это никак не устраивает их обоих. Я же одинок и без проблем мог бы это устроить. Земляк спит на полу, даже может спать стоя или прислонившись к стене. В армии спал даже на марше – он совершенно не избалован.
