Я останавливаюсь.
Внимательно изучаю свои подошвы. Только побольше непринужденности, дорогой! Когда кто-то идет к женщине, он мчится наверх, перепрыгивая через ступеньки, а так дело выглядит совершенно невинно.
Никто меня не останавливает, я вообще не вижу людей. Чистый милый компактный отель. Значит, сегодня… Но только если она этого действительно хочет. Иначе она может меня неправильно понять.
На втором этаже я ищу девятый номер. Только бы не ошибиться. Таблички с номерами невозможно расшифровать. Где тут девятый?
Одна из дверей чуть приоткрыта. Когда я прохожу мимо, Анн-Клер неожиданно высовывает голову.
– Заходи скорей.
Она быстро запирает за мной и прислушивается, затаив дыхание и прижав руку к сердцу.
– Тебя никто не видел?
– Нет.
На ней пестрое, с. крупными цветами домашнее платье. Я никогда еще не видел ее такой.
– Я уже переоделась.
Комнатка совсем маленькая, но чистая и симпатичная. Повсюду покрывальца и кружева. Неугасимый огонь горит перед образом Марии. На стенах фотографии горных ландшафтов. Олеография с тремя котятами. Книжная полка ломится от книг.
– Снимай сейчас же свое промокшее пальто. Небольшой газовый радиатор излучает тепло.
Есть тут также крохотная кухонька со всеми принадлежностями и газовой плитой. Все сверкает чистотой.
– Не будем громко говорить. Вот тебе купальный халат, надень его и садись к огню. Не стесняйся, я пойду пока на кухню и приготовлю чай.
Через пару минут она стучит из кухоньки:
– Можно?
Она несет чашки в цветочках и чайные ложки, накрывает стол белоснежной скатертью. На подносе я вижу печенье к чаю, лимон, масло, маленькую бутылочку рома.
Я с ужасом вспоминаю, как мы пили чай в отеле «Ривьера».
Она оправляет скатерть на столе, рукав ее халата задрался, и голая рука светится в помещении.
Нежный девичий запах воцаряется в тепловатой атмосфере комнаты.
– Тебе чай покрепче или послабее?
Меня обволакивает благотворное семейное ощущение, словно Анн-Клер моя жена: красивая, стройная, маленькая женщина, волосы белокурые, в локонах, губы красные, готовые к поцелуям; маленькая жена в первые дни медового месяца, когда жены лишь редко мечтают о чужих поцелуях, неожиданно погрузилась в размышления. «О чем ты думаешь, Жермена?» – «О, ни о чем. О тебе».
– У тебя очаровательная комнатка, Анн-Клер.
– Я сама убираю ее. Вот тебе пепельница. Хочешь еще чаю?
– Спасибо, нет.
– Возьми сигарету.
– Ты куришь?
– Я их купила для тебя. Я еще вчера знала, что ты придешь ко мне. – Она смеется.
– Иначе говоря, дождь…
– Бог сам пожелал этого…
– Да…
– Сядем на кровать, там нам удобнее будет разговаривать. Подожди, я сначала сниму накидку.
Она изящным жестом складывает кружевное покрывало и вешает его на спинку стула. Спальный халат не оставляет на ее фигуре ни единой морщинки.
Сегодня что-то будет между нами, она это тоже знает. Она пугающе спокойна, лишь иногда ей отказывает голос.
Моя рука дрожит от волнения, я прикуриваю сигарету со стороны мундштука.
– Мне тоже закурить сигарету?
– Зачем ты спрашиваешь?
Она встает перед зеркалом в шкафу и изящным движением поправляет волосы.
– Давай выпьем немного ликеру.
Она наполняет две небольшие рюмочки из изысканной бутылочки. Однако, она основательно подготовилась к этому дню.
– Ты еще хочешь? – Она кладет обе своих руки мне на плечи.
– Нет, мне достаточно.
– Достаточно? – спрашивает она, полная удивления. – Я имела в виду, хочешь ли ты еще меня.
– О Бог мой…
Воздух становится тяжелым, ее дыхание обжигает. Она вся прижимается ко мне и шепчет мне в ухо:
– Ты… скажи… что мне делать…
Она вырывается из моих объятий и стоит передо мной как готовая к смерти мученица, с пылающими щеками, огромными, горящими глазами. Ее светлые волосы растрепались, один локон взметнулся кверху.
– Скажи, Анн-Клер, ты действительно еще девственница?
Она совершенно спокойна, только уголки рта дрожат. (Хозяин имеет девять детей и каждую неделю ходит на исповедь.)
– Зачем ты задаешь дурацкие вопросы? Может, тебе жаль меня? Я же никогда не выйду замуж. Совершенно все равно, что из этого будет. Когда кто-то действительно любит, это не может быть грехом.
– Ты очень любишь меня?
– Да.
– Я не богат, я не француз, всего лишь иностранец…
– И все же…
– Ты никого не целовала, с тех пор как мы знакомы?
– Никого.
– Поклянись.
– Клянусь.
– Я бы не смог этого вынести. И чем ты клянешься?
– Всем. Твоей жизнью. Мне она дороже собственной. Выпьем еще. Лучше, когда при этом немного балдеют.
– Ты такая милая.
– Правда?
– Скажи, откуда у тебя так много денег? Она смеется.
– Да у меня и нет их. В последние недели каждого месяца я придерживаюсь диеты, чтобы не потолстеть. Почему тебя это интересует?
– Ты пускаешься в такие траты!
– Не стоит об этом. Я хочу тебе кое-что показать. Фотографии из моего детства. Показать тебе?
– Покажи.
Она идет к туалетному столику, убирает зеркало и всякие коробочки. Потом снимает еще одно кружевное покрывало, опускающееся до полу, и из туалетного столика мгновенно получается большой чемодан. Он был так искусно замаскирован, что о его существовании нельзя было догадаться.
Она открывает чемодан. Внутри куча белья, тщательно рассортированного и перевязанного.
– Это мне досталось от родителей, равно как и дом, который мы продали, когда они умерли.
– Что ты сделала с деньгами?
– Ничего, я отдала их Ивонне.
– Кто это?
– Моя сестра. Ну, вот и фотографии.
Она достает плоскую коробку, но сначала все укладывает обратно на свои места и из чемодана снова делает туалетный столик. Потом забирается на постель, поджав ноги, и протягивает мне снимки один за другим.
– Я тут самая младшая.
Да, я сразу узнаю ее. Рот, глаза уже тогда были такими, как и сейчас. Славная пухленькая маленькая девчушка. Ноги держит по-озорному растопыренными, одна рука на поясе, голова наклонена.
– Это дом моих родителей в деревне. Это большой сад. Здесь был сеновал, где я всегда воровала куриные яйца и выпивала их сырыми… Это вот мой папа, это – мама…
Выцветшие фотографии; незнакомые люди в застывших позах; по ним сразу видно, что их уже нет на свете.
– Отчего умерли твои родители? Не лги!
– Я клянусь! – громко кричит она, но тут же в испуге прикрывает ладошкой рот. – Мои родители жили в Визиль, в Дофин. В этом департаменте говорят на особом диалекте, который понимают только местные жители. Его называют «патуа».
– Ты умеешь на «патуа»?
