– Ты умеешь на «патуа»?
– Да, немного.
– Тогда скажи что-нибудь…
– Doul me u ba.
– Что это означает?
– Поцелуй меня. Ну, чего ты ждешь, мой маленький?.. У нас был прекрасный большой дом с обширным садом. Нас было трое у родителей. Я была самой младшей. У нас были две лошади, две коровы, свиньи, много кур и гусей…
Лицо ее принимает мечтательное выражение.
– Ah, c'était bon… это прекрасно – быть молодым… Ребенок, не знающий никаких забот… Мама умела печь отличные пирожные, она клала в них много изюма. Кофе был когда захотим. Жаль, что ты не мог с ней познакомиться, у меня была такая хорошая мама. Ни у кого нет такой хорошей мамы.
Она долго молчит.
– Рассказывай дальше.
– Ну… Еще был большой лес, а около него огромный роскошный луг. Жанот пасла там коров.
– Кто эта Жанот?
– Маленькая крестьянская девочка. У нас были две красивые, в коричневых пятнах коровы, Россиньоль и Шарман. Знаешь песенку:
J'ai deux grands boeufs, dans mon étable Deux grands beufe, marques de roux. La charrue est en bois d'érable. L'aiguillon en branche de houx…
В моем хлеву два рыжих быка, Два рыжих быка больших. У кленового плуга древесина крепка. И хворостина – одна на двоих…[8]
Она напевает приглушенным голосом.
– Не знаю эту песенку.
– Жаль.
Это все равно как если бы я ей пропел венгерскую песню. В наших воспоминаниях нет ничего общего.
– У меня до сих пор еще есть маленькое платьице в горошек, которое я тогда носила. Я сохранила его как сувенир.
– Покажи.
Она снова разбирает туалетный столик и достает из чемодана поблекшее платьице.
– Вот это.
– Сколько тебе лет было тогда?
– Десять.
Благоговейно прижимает она к себе выцветшее детское платье.
– Я так люблю свое детство. Скажи, разве это не удивительно: мы так далеко друг от друга появились на свет – в двух чужих странах – и все же встретились.
Она кладет на колени платьице и долго смотрит на него.
– Скажи, я, по-твоему, красивая? – спрашивает вдруг.
– Ты очень красива.
– Тогда буду рассказывать дальше. В десятилетнем возрасте я поступила в пансион в Лионе, но перед этим умер Жозеф.
– Кто это был?
– Мой брат. Однажды вечером, была уже осень, он простудился в горах. Был ужасный град, он бежал домой, но споткнулся о камень и упал. При этом он вывихнул себе ногу, его нашли уже поздно вечером, когда он наполовину окоченел. Два дня спустя он умер. Бедный Жозеф.
– А когда умерла твоя мама?
– Мне тогда было пятнадцать лет. Меня привезли из пансиона на похороны. У мамы всегда было неважно с сердцем. Я и сейчас вижу ее сидящей перед камином: она посматривает в сад и листает большой молитвенник. Иногда она хваталась рукой за сердце. Это было зимой. В саду дрались вороны, снег скрипел под ногами. А потом я увидела маму уже в гробу. У нее было такое незнакомое, осунувшееся лицо. Папа ни с кем не разговаривал, целый день ходил молча из угла в угол и тихо закрывал за собой двери. Никто не успевал заметить, когда он входил в комнату и когда выходил. После похорон он тоже был очень странный. Когда он провожал меня на поезд, то прощался со мной как с чужой… Лишь когда вагон тронулся, он очнулся и крикнул мне вслед: «Прощай, моя маленькая девочка, прощай…» Его я тоже увидела еще раз, только уже в гробу. Он умер совершенно внезапно, кровоизлияние в мозг… и после похорон…
Она рассказывает дальше тихим, глухим голосом. Передо мной медленно оживает картина…
Обе девушки после траурной церемонии проходят по родительскому дому, чтобы проститься с мебелью, картинами и всеми другими свидетелями счастливых лет.
«Смотри, папина тросточка треснула… видишь? Я хочу ее взять себе».
«А я возьму его очки».
Они плачут совсем беззвучно, обнявшись. Старые предметы мебели сумрачно молчат, словно обидевшись.
С гор дует холодный осенний ветер, сквозь оконные щели он проникает в комнаты. Где-то оставили открытым окно, и теперь оно скрипит от порывов ветра.
Обе девушки сразу начинают искать друг дружку, как только на минуту расходятся, они не в силах расстаться.
«Эй, Анн-Клер, зайди в дом, а то простудишься!» «Ветер ледяной, а бедный папа там на кладбище…» Два дня спустя дом запирается. Появляется родственник – худощавый мужчина с невероятным тембром голоса. Он говорит очень много и быстро. Своими холодными пальцами хватает руки девушек. Он собирается все уладить.
Они идут на вокзал. По дороге не разговаривают. То одна, то другая отворачиваются: не хотят показывать, что они плачут.
«Подожди, я так устала».
Обе оглядываются на конек крыши, который все еще виден издали. Ветер сопровождает их часть пути, но потом все становится прошлым.
Подходит поезд…
Перед сторожкой обходчика куры важно склевывают зернышки. Смотритель ест яблоко, он откусывает невероятно большие куски и при этом так смешно таращит глаза…
– О Monpti…
Красивые глаза затуманены слезами.
– Что ты потом делала?
– Я не смогла вернуться назад в пансион. Мы переехали в Париж и жили тут вместе. Затем Ивонна вышла замуж и перебралась в Лион. Я должна была ехать с ней, но тут познакомилась с тобой…
Грустное настроение охватывает нас обоих. Словно тени умерших сидят рядом и наблюдают за нами.
Ее белокурая головка покоится на моем плече, горячая слеза падает прямо на руку.
– Анн-Клер, глупышка, услада моя, каждый когда-нибудь умирает. Я тоже, и ты тоже. Мы не можем умереть все сразу. Кто-то уходит раньше, чем остальные. Но до той поры мы должны жить. Каждому положены колыбель и гроб. Слезы не помогут мертвым, не помогут и нам. Вспомни Библию. Иисус призывает одного из своих апостолов последовать за ним. «Господи! Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего». Но Иисус сказал ему: «Иди за мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов».[9] Мертвый – это снятая одежда. Кто видит лишь до могилы, тот при жизни мертв. Кто плачет, сомневается в Господе…
– Я больше не плачу.
Она прильнула ко мне и протягивает мне свои теплые, благоухающие губы.
– Нужно быть веселым, радоваться жизни. Мы должны любить друг друга и не доставлять никакого огорчения…
Ее светлые локоны щекочут мою щеку. Сквозь тонкий халатик я ощущаю тепло ее тела, слышу биение ее сердца. Сейчас она отдастся мне – но кто-то сдерживает мою руку. Мои же слова снова возвращаются ко мне.
«…не доставлять никакого огорчения…»
Есть любовь, которая – грех.
А как насчет того, чтобы жениться на ней?
Можно ли связать два разных мира тонкой нитью любви? Могу я жениться на француженке, живущей совсем в ином мире? У нее ничего общего с венгерской жизнью. Если даже она пронесет свою любовь через любое национальное чувство, воспоминания, благодаря языку живущие в ней, нельзя стереть, и эти воспоминания будут становиться все сильнее, чем дальше она будет удаляться от родины.
