— Я знаю, — говорит Любимов, — что большинство артистов моего театра — да, моего, я имею полное право так говорить!
Его заглушают бешеными аплодисментами: куда Быкову до такого успеха?
— Потому что Таганка — это я! — кричит он и за откровенность снова вознаграждается овациями. — И пусть большинство ар-тис-тов, — растягивает он слово с уничижительной интонацией, — были против отмены репетиций, репетиции не будет! (аплодисменты) Потому что сегодня играть в этой стране — аморально! (аплодисменты) Снимать кино — тоже аморально, поэтому пусть этим занимается Михалков! (продолжительные аплодисменты) И стихи писать, и даже прозу — все это делать в этой, жестокой и неблагодарной, России аморально! И совершенно прав чудесный Дима Быков, — он вполоборота поворачивается к журналисту, который застенчиво опускает подбородок, — говоря о другой стране, которая возникнет вне ведома власти и даже супротив него. Только одних слов, даже таких важных, которые произносятся здесь сегодня, недостаточно. Каждый должен делать лишь то, что зависит от него. Но при этом делать все, — делает ударение он, — от него зависящее. И первый шаг я делаю прямо сейчас.
Сотни человек одновременно замолкают и даже, как мне кажется, застывают в ужасе, будто Любимов на их глазах вот-вот перережет себе вены.
— Я покидаю Таганку! — объявляет он, и толпа не сдерживает вздоха отчаяния. — Я не хочу и не буду работать с людьми, для которых страна — ничего, а деньги — все!
Ему снова хлопают и теперь в аплодисментах мне слышится горечь и благодарность. Я слышал подобное совсем недавно, когда аплодировали гробу с Карасиным по пути из здания редакции к катафалку.
Любопытно, хлопают ли мне, наблюдая за мной по скрытой камере? Восхищается ли моим безрассудством, или, наоборот, смеется над моей смелостью. В любом случае, сегодня у этого соглядатая настоящий праздник. Я покидаю дежурство, так и не дождавшись ни одного звонка и не досидев до шести целых сорок три минуты.
Я совершенно не комплексую и даже не вспоминаю про оповещатель, звонок которого мог для меня означать сигнал тревоги и быть предвестником больших проблем. Если, конечно, допустить, что до этого Мостовой долго и безуспешно набирал номер моего рабочего телефона. Мостовой не звонит, и я подозреваю, что он снова надул меня как ребенка. Оставил за крайнего, а сам равнул на дачу, откуда так удобно координировать передвижения сотрудников по городу на засекреченных автомобилях ФСБ.
В начале седьмого вечера Наташа встречает меня в халате, без мужа, и я с трудом принимаю как должное мысль, что не имею права повалить ее на пол прямо в прихожей. Наташа нетерпелива, она буквально выпроваживает меня и детей, не интересуясь, когда я приведу их обратно, и, вспомнив о Никите, я чувствую во рту сладковатый вкус злорадства. Я представляю, как этажом выше томится Наташин любовник, пускающийся бегом вниз по лестнице сразу, как только в подъезде стихнут наши шаги и голоса.
Я веду детей в Макдональдс. Именно веду, ведь Макдональдс рядом, в двух кварталах по Енисейской. За предстоящую ночь от соединенных холмов его желтой заглавной М у меня будет рябить в глазах, но пока я стараюсь об этом не думать. Я твердо решаю получить удовольствие от вечера с детьми, но почему-то в голову лезут мысли о работе. За час их приходит, наверное, больше, чем за всю рабочую неделю.
Дети любят Макдональдс. Как все вредное со слов взрослых, он притягивает их внимание и возбуждает аппетит. Особый восторг они испытывают от всякой ерунды вроде пластиковых игрушек из коробок с Хэппи Милом. Они то и дело отвечают мне восторженными взглядами, хотя из еды я раскошелился лишь на чизбургеры и картошку с колой. Детям больше и не надо, их благодарность безгранична и, вытирая губы рукавом (я и заикнуться не успел), дочка решается на ответный подарок.
— А у нас сюрприз! — улыбается она мне. — Мама с папой сказали…
— Лера! — хватает ее за ручку Андрей и дочь даже пугается. — Мама с Никитой! — поправляет он, бросая на меня настороженный взгляд.
— Хотите мороженого? — предлагаю я, пытаясь сменить тему. Мне, чего скрывать, не по себе, но показывать это мне не хочется. Еще меньше хочется, чтобы Андрей подумал, что я не в своей тарелке.
Поэтому я иду к кассе и возвращаясь оттуда с двумя стаканчиками мороженого.
— Так что за сюрприз? — напоминаю я, ставя перед Лерой порцию, политую шоколадом, а перед Андреем — с карамелью.
— У нас будет братик! — кричит на все кафе моя дочь.
Я оборачиваюсь по сторонам — улыбнуться улыбающимся мне лицам. Похоже, за меня искренне рады совершенно незнакомые люди, а вот что делать мне — подыграть детям, закричав ура на весь зал или, проводив их домой, сигануть прямо с крыши Наташиного дома, — я еще не решил.
— Еще не известно, если братик, — уточняет Андрей. — Может, сестричка.
— Нет, братик, — настаивает Лера.
— Мама сказала, или сестричка или братик, — говорит Андрей.
— Я хочу братика, — начинает хныкать Лера.
— А я не знаю, кого хочу, — пожимает плечами сын.
Зато я точно знаю, хотя и понимаю, что даже мысли об этом — преступление. И все же я желаю моим детям ни братика, ни сестрички и надеюсь на Наташу. На то, что она одумается и вернется ко мне — разве я не заслужил этого? Или это недостаточная компенсация за семь месяцев жизни на грани самоубийства?
Я даже готов принять их вчетвером, вместо с ребенком Никиты. У Андрея — мои ресницы, длинные и путающиеся, мой цвет глаз и продолговатое, как у меня, лицо. У Леры — пухлая, как у меня нижняя губа и моя подозрительность, которая ей будет мешать в школе, а мне — так и просто не дает жить. Я, возможно, сошел с ума, прямо здесь, в Макдональдсе, но единственное, чего я, поостыв, мысленно желаю Наташе, это чтобы ее ребенок был хоть чем-то похож на меня. Пусть даже такое сходство не принесет ему никаких преимуществ.
— Наелись? — спрашиваю я едва приступивших к мороженому детей.
Они удивляются, но оставаться здесь еще минут десять — выше моих сил. Но и поднять их сейчас — слишком жестоко, поэтому я иду в туалет, перед этим с полминуты убеждая Леру, что обязательно вернусь и уговариваю Андрея ни в коем случае не оставлять сестричку одну.
Закрывшись в кабинке, я вытираю слезы. Вначале рукавами, а потом, сообразив, туалетной бумагой. Я не могу сдержаться, как не могу сделать так, чтобы не думать об этих гребанных убийствах. Здесь, в туалете Макдональдса на Енисейской, я, наконец, получаю ответ.
Все подстроено властями. Я принимаю эту мысль на веру, и все остальное складывается само собой, как детский конструктор, в котором недоставало одной детали. Мы слишком надоели им, мы все, странные граждане странной страны. Но уйти просто так у них не получается — резонно, как мне кажется, рассуждаю я. Мы слишком привязаны друг к другу — народ и власть — замечаю, что думаю пропагандистскими клише, я. Нам нужна стабильность власти, а их от власти уже тошнит. Они не хотят править нами, осеняет меня. Они хотят лазурного моря, апельсинового заката и главное — спокойствия. Мы слишком долго были вместе, и даже безграничное повиновение со временем начинает раздражать. Мы больше не нужны им, и плевать на то, что нам без них никуда. Для этого, рассуждаю я, они и устроили эту встряску, по-другому из наших объятий им просто не вырваться. Они даже согласны не бунт — небольшой, конечно, и без фатальных последствий, но после которого можно будет уйти с чувством исполненного долга и под веским предлогом.
Я думаю обо всем этом, и слезы высыхают на моих глазах, и мне все меньше хочется возвращаться к детям. Я, видимо, переутомился, но свою сумасшедшую версию я не собираюсь записывать на счет усталости. Чем сильнее контроль над эмоциями, тем крепче убежденность в своей правоте.
Тем временем дети совершенно утратили самоконтроль. Я нахожу их сразу за дверью туалета — растерянных, заплаканных, жалких.
— Ну что вы? — прижимаю я их к ногам. — Что вы?
Потом, когда жаркий вечер принимает нас в свои объятия, и Лере позволено передвигаться вприпрыжку метрах в пяти впереди нас, Андрей вдруг дергает меня за рукав:
— А ты не женишься на другой тете?
Я останавливаюсь, и Лера увеличивает отрыв метров до десяти.
— С чего ты взял? — приседаю я перед сыном на корточки и окликаю дочь. Застыв на местке, она смотрит на нас, не понимая причину остановки.
— Почему ты спрашиваешь? — допытываюсь я.
— Ты первый ответь, — отводит глаза он.
— Нет у меня таких намерений. По крайней мере, сейчас, — даю я дурацкое для шестилетнего ребенка объяснение.
Он отворачивается, хотя и принимает мою протянутую руку и дальше мы идем втроем: уже смеркается, и Лера отходить далеко.
— А если женишься, — говорит Андрей, глядя себе под ноги, — ты больше не будешь с нами гулять?
