Очередная, и, может быть, самая большая глупость, сказанная Микой за сегодняшний вечер. «Довезешь до дома», ну что она за дебилка! До дома не больше пяти минут езды, что она будет делать потом?..
– Согласен.
Этот парень не двигается с места, следовательно, Мика сама должна подойти к нему. И неизвестно, сколько времени займет дорога и по какой местности она будет проходить. Наверняка украшенной живой изгородью из цветущих орнаментов татуировок этого парня. Уставленной статуями Будды, увенчанной пагодами. О птицах, парящих над местностью, тоже не стоит забывать. Они не какие-нибудь холодные (гентские, утрехтские, антверпенские), они – теплые.
Южные.
Из всех южных птиц на память приходят только ибисы, но и этого будет вполне достаточно.
Мопед этого парня прекрасен.
В молочном свете надвигающихся сумерек он отдает синевой: глубокой, чистой, ничем не замутненной синевой. Вторжение хромированных деталей не опаснее вторжения перистых облаков в летний полог неба, а на корпусе мопеда просматривается стилизованное изображение Мирового Червя. Мика читала о нем в купленных за бешеные деньги ротапринтных изданиях: в кольцах Мирового Червя заключено все сущее, он – всему начало и всему конец.
У Мики на этот счет нет никаких возражений.
– Красивый рисунок, – говорит она.
– Аэрография, – объясняет этот парень. – Я сам ее делал.
– Здорово.
На самом деле, известие о том, что этот парень еще и талантливый художник, не слишком потрясает Мику: она и так потрясена до последней возможности, и сил на дополнительное восхищение у нее почти не осталось.
– Ну что же ты? Садись! – ему уже не терпится тронуться с места.
– Седло, – осторожно замечает Мика.
– С ним что-то не так?
– Нет, но… Мне кажется, оно слишком маленькое. Не рассчитанное на двоих. Нам не уместиться…
– Пустяки. Мы поместимся. Просто тебе придется придвинуться ко мне поближе. Если ты, конечно, не возражаешь.
– Нет. Я не возражаю, нет.
Это самое потрясающее мопедное седло в мире.
Всего лишь приблизившись к нему, Мика ощущает острый запах только что выделанной кожи: эта кожа – из тех кож, которые невозможно купить в магазине или достать по случаю, такие кожи везут через границу контрабандой, рискуя схлопотать срок. Их обрабатывают не мужчины и не женщины, а дети; они долго и тщательно, нежными маленькими пальцами полируют и мнут кожу после того, как она вымочена и высушена. Вообще-то Мика против использования рабского детского труда, но в этом исключительном случае от принципов можно и отступить.
Кожа на седле огненно-коричневая, прошитая светлыми нитками, в ней нет ни одного изъяна.
Едва не теряя сознание, Мика устраивается позади этого парня и обхватывает его талию горячими руками.
– Придвигайся плотнее, – советует он, заводя мопед. – Не бойся, я не кусаюсь.
– Я не боюсь.
– Ну что, поехали?
– Да.
Мимо Мики проплывают «мерин», «лексус» и «трабант», велосипед Виталика приветствует ее маслянистым блеском спиц: приветствует и тут же говорит: пока-пока, мучачос, повеселитесь хорошенько и не забудьте сходить на «KillBill», да хранит вас Черная Мамба.
Мика все крепче и крепче прижимается к телу этого парня; единственное, что беспокоит ее, кроме неожиданной близости с ним, – судьба шести жестянок со специями. Полиэтиленовый пакет с жестянками висит у Мики на сгибе локтя, он ничем не закреплен, по нему то и дело хлещет теплый асфальтовый ветер – вот и мучайся теперь, вот и следи, как бы чего не вывалилось по дороге.
– Ну что, домой? – не оборачиваясь, спрашивает этот парень.
Мика молчит.
– Сделаем так, как ты скажешь. Мика молчит.
За всю свою, почти тридцатилетнюю, жизнь она ни разу не была толком счастлива, что-то важное всегда проходило мимо нее, она даже с сестрой не смогла справиться. Есть ли Микина вина в том, что Васька выросла такой сукой? Безусловно, есть. И даже наверняка. Но разве Мика не заслуживает хоть осколочек радости, хоть щепоть, хоть крошку? Она старалась никому и никогда не делать больно, она старалась никого не обижать, а если такое и происходило (как в случае с бедняжкой Ральфом), то не по злому умыслу.
Если подумать, если хорошенько разобраться.
Как бы то ни было, ей все-таки перепала крупица – хоть на крупицу и отпущено пять минут. Этого вполне хватит, чтобы вспоминать о произошедшем долгое время, может быть – всю оставшуюся жизнь. Васька – истеричка и психопатка, совершенно не заслуживает такого потрясающего парня. Но и она, Мика, никогда бы не смогла его заслужить.
И никто бы не смог, за исключением, разве что Черной Мамбы.
Черная Мамба (в миру – Ума Турман) была такой же блондинкой, как и Мика, но па этом сходство и заканчивается. К тому же у Черной Мамбы – сорок второй размер ноги, а у Мики – жалкий тридцать восьмой.
Такой же, как у всех. Или почти у всех.
Мика – среднестатистическое ничтожество.
Пока Мика рассеянно размышляет об этом, происходит что-то странное: она больше не упирается в спину этого парня, напротив, это он упирается в нее рельефной грудью и плоским животом. И Мика больше не сидит позади него на разухабистом модерновом мопеде. Мика сидит впереди него, на жесткой облупленной раме старого велосипеда, точно такого же, на котором ее мама и отец отправились на небеса.
Это – велосипед. Так и есть.
Вот звонок с отломанным ушком, вот прикрученный к рулю карманный фонарик, призванный выполнять роль фары-противотуманки, что будет, если она ухватится за обломок ушка и позвонит в звонок?
– Дзинь! Дзи-инь-дзи-инь, берегитесь, люди, это мы!..
Мике и вправду кажется, что звонок звенит, а губы этого парня щекочут ей ухо, он что-то говорит, но ветер относит все его слова, развешивает на деревьях, расклеивает на стенах домов, загоняет в гулкие подворотни. И она никогда не узнает, что же такое важное он хотел ей сказать.
Велосипедное наваждение длится недолго, но, чтобы избавиться от него, Мике приходится несколько раз крепко зажмурить глаза и вновь открыть их.
Слава богу, под ней снова мопедное седло, а впереди – спина этого парня, к которой она прижалась. Но ощущение того, что он – еще и сзади, и обволакивает ее со всех сторон, сохраняется: Мика заключена в его тело, как в кольца Мирового Червя. А в нем, как известно, скрыто все сущее, он – всему начало и всему конец.
У Мики на этот счет нет никаких возражений.
– Поедем куда-нибудь, – говорит она.
– Не домой? – уточняет этот парень.
– Нет.
Вот она это и произнесла.
– У меня есть предложение, Мика… Я знаю одно местечко, которое должно тебе понравиться.
– Кафе? – слово опять выбрано наугад.
– Нет, не кафе. Думаю, ты уже устала от заведений подобного рода. Я прав?
Мика-Мика, какая же ты дуреха! Ты и думать забыла, что сама работаешь в ресторане и целый день стоишь у плиты, и тебе до смерти надоел один только вид продуктов, какими бы свежими и прекрасными они ни были. Вот интересно, какую еду предпочитает этот парень? Прошлой ночью разговор шел о бутерброде с тунцом, но, в конечном итоге, все ограничилось кофе. Хотя рыба, ему безусловно подходит. И не просто рыба, а сырая рыба, – тот же тунец, или сардины, или камбала, или даже осьминоги. При условии, что все это должно быть только что выловлено, но не при помощи сети, невода и трала, а при помощи чего-то более экзотического.
Копья, например.
Пойманная рыба складывается в черепаший панцирь, после чего разделывается прямо руками и тут же съедается.
Представить такую картинку Мике гораздо легче, чем представить этого парня скучающим в дорогом ресторане с меню в татуированных руках.
– Я прав? – снова повторяет он.
– Конечно.
– Тогда отправимся под небеса. Ты не пожалеешь, обещаю…
* * *
…Он не обманул.
Это и есть небеса.
Ну, почти небеса. Вот уже час они сидят на крыше дома в самом центре Петроградки, Мика видела этот дом тысячу раз, но не подозревала, что у него есть крыша.
Ни разу в жизни она не задумывалась о крышах, и это безусловное упущение.
Окна – вот что было для нее самым главным. Да и как иначе, если существуют витражные Гент, Утрехт и Антверпен, способные напрочь изменить реальность. Сидя на гребне крыши, она рассказывает этому парню о Генте-Утрехте-Антверпене, собаки и птицы тоже не забыты, что уж госорить о дароносице и дарохранительнице, об астролябии, арбалете, двойной свирели и виноточиле.
– Виноточило – это виноградный пресс? – осторожно спрашивает он.
– Верно. Виноградный пресс, – смеется она.
Кто бы мог подумать, что в абсолютно непролазных дебрях татуировок скрывается такой академический ум! Покончив с виноточилом, Мика переходит к медному эстонскому рыбаку из кухонной ниши и к «HOMO BULLA EST»[47], спрятанной в складках его дождевика.
