– Я не дам тебе умереть, – шепчет он. – Обязуюсь поставлять тебе бриссаго каждую неделю. У меня есть один знакомый человек…
– Главный редактор журнала «Hechoа тапо»! – выпаливает Мика и заливается счастливым беспричинным смехом.
– Точно. Только он был главным редактором, а теперь работает в конкурирующем издании…
– Но доступ к бриссаго у пего есть?
– Даже не сомневайся. Надо остановиться.
Что он может подумать о ней и что думает сейчас? Бриссаго после третьей затяжки – совсем не то, что бриссаго после первой. Сигара не стала хуже, и Мике не стало хуже, но к привкусу магнолий и глициний прибавилась горечь. Определить, каково растительное происхождение горечи, Мика не в состоянии, куда делись ее хваленые способности по диагностике аниса, фенхеля, шафрана и куркумы? А еще – гвоздики и имбиря. Ни одна из специй не подходит, ее заветные жестянки не смогут ей помочь, даже если будут наполнены до краев.
Откуда взялась горечь?
Очевидно, ребенок, который скручивал эту сигару, мальчик (Мика почему-то думает, что это был именно мальчик) умер от саркомы (Мика почему-то думает, что это была именно саркома). У мальчика наверняка был старший брат, который любил его без памяти, который всегда хотел быть рядом. У мальчика наверняка была смуглая кожа: точно такой же смуглой была кожа маленькой Васьки. И дерзкие темные волосы, и дерзкие угольные ресницы, про цвет глаз ничего сказать невозможно, господи ты боже мой, она забыла Васькин цвет глаз!..
Но хорошо помнит саму Ваську.
Не ту Ваську, истеричку и психопатку с бритым лобком, с которой она изредка сталкивалась на ночной кухне. Совсем другую – маленькую, упрямую и беззащитную. Ту, которая надеялась, что темнота домашней кладовки спасет ее от редкой психологической особенности, и в один прекрасный день все счастливым образом переменится. Ту, у которой были крошечные ножки, и крошечные розовые пятки, как же Мика мечтала о том, что эти крошечные ножки побегут ей навстречу!..
Ничего подобного не случилось.
С этим парнем ни одна женщина не будет несчастной.
Она будет сходить с ума от ревности, она будет курить сигары, если он курит сигары; и толочь пейот в каменной ступке, если он толчет пейот; и угонять тачки, если он угоняет тачки; и брить голову наголо, если он решит побриться, и делать себе такие же татуировки, а потом сводить их; она сотни раз будет спрашивать у него, что такое эспарденьяс, и сотни раз так и не получит ответа, но она никогда не будет несчастной.
Не несчастна означает «счастлива», ведь так? Или Мика ошибается?
Она не ошибается.
А значит, сегодня, сейчас, сию минуту Васька, эта психопатка и истеричка, счастлива с ним. Поэтому-то она и закрывает наглухо двери мастерской, чтобы никто посторонний не увидел, не сглазил это счастье.
Мика – посторонняя. Даже хуже, чем посторонняя.
Напрасно Васька закрывала двери – это Мика, а не она, Васька, сидит сейчас с этим парнем на самой замечательной крыше в городе. И видит солнце, которое больше похоже на тюленя или морского котика. Но у солнца есть единственный недостаток: оно заходит. А значит, скоро наступит ночь, пусть и не такая темная, не такая промозглая, какими бывают питерские ночи в декабре или в марте.
Это все равно будет ночь.
Куда отправится этот парень ночью, он ведь не останется здесь, на крыше, как бы Мике этого не хотелось.
Куда он отправится?
Наверняка не к Мике, не к ее стерильному, никогда не знавшему ничьих прикосновений телу. Бесплодному, бесчувственному, почти мертвому. Телу, которое много хуже, чем любой из затонувших кораблей. Затонувшие корабли со временем становятся коралловыми рифами, к ним лепится множество доверчивых и слабых морских организмов. В таком случае затонувшие корабли можно назвать спасителями. А Мика никого не спасла, она даже не пыталась спасти.
Куда отправится этот парень?
Наверняка не к Мике.
Не к Мике означает «к Ваське», ведь так? Или Мика ошибается?
Она не ошибается.
Васькино тело – совсем не то, что Микино. Оно полно молодости и молодого бесстыдства, и молодой ярости, и молодой силы, и редкая психологическая особенность со всем не мешает ему, наоборот, помогает сосредоточиться на главном. Письма, которые пишут люди на телах друг друга, можно прочесть и без знаний грамоты.
Глупая Мика, она должна была принять предложение бедняжки Ральфа и уехать в Германию или на Таити, задолго до того, как из-за кулис татуировок появился этот парень.
Этот узкоглазый бог.
Впрочем, необязательно было уезжать задолго. Отъезд за сутки, за двенадцать часов, за три, за пять минут, за минуту, спас бы ее. Они бы просто разминулись во времени, в котором не существует ни дней, ни секунд, ни минут.
Только само время.
Продолжать сидеть на крыше, курить бриссаго и прислушиваться к прикосновениям его рук означало бы горько обманывать себя.
Надо остановиться.
– О чем ты думаешь? – спрашивает этот парень.
– О тебе.
– И что же ты думаешь.
– Что мне нужно было уехать в Германию. Или на Таити.
– И что бы ты делала на Таити?
– Открыла бы пляжный бар. Народ бы валом валил. Мои коктейли пользовались бы бешеной популярностью.
– Уехать на Таити никогда не поздно.
– Поздно. Теперь поздно.
– А в Германию?
– Тоже поздно.
– А что бы ты делала в Германии, если бы не случилось «поздно»?
– То же, что и на Таити.
– Готовила бы коктейли в пляжном баре?
– Готовила бы коктейли просто в баре.
– Кстати, а почему все-таки поздно? Ты так и не объяснила.
– Ты разве не понимаешь?..
Безучастно наблюдать, как этот парень накручивает на палец кольца ее волос, означало бы горько обманывать себя.
Надо остановиться.
– Ты разве не понимаешь? – с горечью, достойной сигары бриссаго, повторяет Мика.
– Нет.
– Я не уехала, хотя могла бы. И семь лет, и пять, и даже неделю назад. Тогда бы я не встретила тебя. А теперь уезжать поздно. Ничего это не изменит.
– Что значит – «ничего»?
– То, что я буду изводить себя мыслями о тебе. И от этих мыслей не спасут ни Германия, ни Таити, ни пляжный бар, ни просто бар. Любое граффити на стене напомнит мне о твоих татуировках, любая портьера в окне напомнит мне о твоих брюках и твоей жилетке. Если кто-нибудь рядом закурит, я обязательно вспомню о твоей бриссаго. Если к остановке подкатит автобус или проедет мебельный фургон, я обязательно вспомню о твоем мопеде. Каждый раз надевая ботинки или сапоги, я буду вспоминать о твоих сандалиях… Теперь ты понял?..
Мике плевать, как она выглядит в глазах этого парня. Перезревшей бабой, жаждущей мужской ласки, или нимфоманкой, неспособной справиться с собственным дремучим либидо, или начитавшейся любовных романов домохозяйкой, – какая разница, если ничего нельзя изменить?
– Мои сандалии называются эспарденьяс. Их тачают в Испании. Ты, кстати, никогда не думала об Испании?
– Не так серьезно, как о Германии и о Таити.
– Таити не так далеко, как кажется. А о Германии и говорить нечего. Открой дверь в соседнюю комнату – и вот она, Германия. Так что если бы ты даже уехала… эмигрировала, эвакуировалась, бежала под покровом ночи от встречи со мной… Нет никаких гарантий, что я не появился бы в твоем пляжном баре и не заказал бы у тебя коктейль. И ты должна была бы очень постараться, чтобы меня удивить. Я знаю толк в коктейлях.
– Не сомневаюсь.
Надо остановиться самой и остановить этого парня. Не позволять ему держать себя за руку, не позволять ему касаться пальцами губ и волос, не позволять ему смотреть на себя так.
– По-моему, ты не совсем прав, – собрав остатки сил, Мика пытается отвести от себя напасть по имени этот парень.
– Почему?
– Мы ведь почти родственники. Ты – парень моей сестры. И ты собирался сделать промышленный альпинизм семейным бизнесом. Разве ты забыл?
Он нисколько не смущен, и его руки нисколько не смущены, наоборот, они стали еще настойчивее.
– Я сожалею, – говорит он.
– О чем? – сердце у Мики падает.
– Я сожалею, что мы познакомились именно так. Что ты оказалась сестрой моей девушки. Я бы очень хотел все изменить.
Ничего не возможно.
Они оба понимают это. Это было бы слишком пошло, слишком банально. Никто не хочет казаться подлецом и прелюбодеем, да и каково это – курить сигару бриссаго, свернутую мертвыми детскими руками, с подлецом и прелюбодеем? Даже если вынести за скобки истеричку и психопатку Ваську, в скобках все равно останутся они – подлецы и прелюбодеи: алгебра и начала анализа, хорошо усвоенные Микой, намекают на это совершенно недвусмысленно. Даже если представить (всего лишь на минуту представить), что между ними могло бы произойти это, не важно когда, не важно где – на Таити, в Германии, в пляжном баре или просто в баре, куда никто не ходит в эспарденьяс, – они все равно будут знать, что когда-то они были подлецами и прелюбодеями.
