у порога, как раз впору спящему, и серебристые волоски, покрывавшие запястья девушки с внутренней стороны… хотя заметить это было непросто – она все время прятала их за спину. Поскольку его ружье для дела не годилось, они придумали вот что: вспороли волку брюхо и набили камнями, чтобы столкнуть его в воду, – поблизости тек никогда не замерзающий ручей. С таким грузом он тотчас пошел бы ко дну. Видать, зверь был тяжко болен, потому что даже не проснулся, когда они это делали… впрочем, знаешь, я так давно слышала эту сказку, что могла и напутать: может, они не клали, а вынимали из его брюха камни… что скажешь, Эшес?
Рассказчица вдруг вскинула на него свои густо-фиолетовые глаза, и Эшеса ожгло изнутри. Он не мог вымолвить ни слова и только держался дрожащими пальцами за дверной косяк, чтобы не упасть. Мысленно он все еще стоял в полутемной избушке, созданной воображением баронессы. На деревенской кровати в углу стонал раненый волк, по полу были размазаны остатки ячневой каши, а в ноги впивались черепки разбившейся тарелки. Они втроем там стояли: он, Твила и баронесса. А потом все это исчезло, и он снова оказался в трапезной.
Твила тоже повернулась к нему. Ее взгляд полусонно блуждал, как у человека, еще не решившего, проснуться ему или снова отдаться во власть сновидений. Эшес по-прежнему молчал, поэтому баронесса чуть насмешливо спросила:
– Как, не припомнил конец истории?
– Нам пора. Идем, Твила, – едва слышно прошептал он, не сводя глаз с рассказчицы.
– Разве ты не видишь? Девушка устала. Сегодня останетесь у меня, а завтра вернетесь к себе. Я даже не обижусь, если не спуститесь к завтраку.
– Нет, мы уходим сейчас же.
– Я хочу остаться, – внезапно подала голос Твила и широко зевнула, сонно растирая глаза.
Эшес молча подошел к ней, подхватил на руки и направился к выходу. Она что-то пролепетала, уже в полудреме, и, обняв его за шею, уткнулась в плечо. Ее глаза закрылись, а дыхание стало ровным.
Он вышел в холл, толкнул в грудь Грина, оказавшегося на пути, и распахнул дверь ногой. Створка открылась, и внутрь ворвалась стена дождя вместе с воем ветра. Небо и земля смешались в грозовой пляске, не видно было ни зги. Эшес попытался сделать шаг вперед, но ветер уперся изо всех сил, заталкивая его обратно в дом.
– Какая жалость! Погода в этих краях просто сущее наказание, ты не находишь?
Эшес медленно повернулся к стоящей позади баронессе, крепче прижимая Твилу к себе.
– Где нам спать?
– О, ты же знаешь, я женщина старомодная: мальчики и девочки отдельно.
* * *
Когда Твила проснулась, наверное, была ночь: за окном царила темнота и грохотал гром. Молнии, пробегавшие по небу электрическими змейками, выхватывали из темноты комнату, в которой она лежала. Вспышка за вспышкой перед ней, подобно мозаике, сложилась вся обстановка. Она лежала на высокой старинной кровати под балдахином, к которой с четырех сторон примыкали резные столбики. На ней было то же платье, что и за ужином, и проспала она, видать, немало: бока ныли от жесткого лифа. Сперва ей показалось, что в комнате тихо, если не считать шума грозы за окном, но тут послышалось едва различимое шуршание, и в пологе над головой мелькнула какая-то тень. Твила буквально скатилась с кровати.
На этом негромкая возня наверху не прекратилась, и Твила, представив полчища насекомых и бабочек, копошащихся в пыльных складках балдахина, сочла за лучшее отойти подальше.
В комнате царил мягкий полумрак: на крюке возле двери висел кованый светильник, отбрасывающий на стены ажурную тень, а на каминной полке горели свечи. Твила огляделась, и ей стало душно: бархатные шторы с тяжелыми кисточками, бархатная обивка стульев, бархатная скатерть, бархатные обои, и даже на ней самой было бархатное платье. Как будто она очутилась внутри чехла.
Видимо, комната некогда служила будуаром знатной дамы, а то и самой баронессы, ибо была полностью оборудована под женский вкус. На трюмо помещалось массивное зеркало с зажженными по обеим сторонам свечами, там же лежал раскрытый несессер со множеством выдвижных ящиков и полочек. На них выстроились баночки с белилами, румянами, помадой для волос, ароматические смеси, пузырек с нюхательной солью, бумага для папильоток, хрупкая, как высушенный на солнце табачный лист, несколько черепаховых гребней, кокетливые мушки в форме сердечек, мыло, резко пахнущее чем-то сладким, и расческа, в которой запутался рыжий волос – слишком толстый, чтобы быть человеческим. И лишь тончайший слой пыли, покрывавший все это, подсказывал, что хозяйка не просто отлучилась в соседнюю комнату. Твила провела пальцем по пуховке. Белесая пудра, завихрившись в воздухе, начала медленно оседать на пушистый ковер и ее подол.
Обстановка странным образом давила: воздух начал резко наполняться запахами, будто все они, сдерживаемые много лет, прорвались разом, бархатные стены словно бы придвинулись, а копошащийся звук стал громче. Твила почти представила цепляющиеся за бархатную ткань лапки.
Почувствовав, что сейчас задохнется, она вынула из светильника одну свечу и направилась к двери. Комната мастера наверняка где-то поблизости. А ей вовсе не хотелось проводить здесь остаток ночи одной.
В коридоре оказалось гораздо холоднее, чем в комнате, и кожу тут же накрыло плащом мурашек. Твила двинулась вперед, выставив свечу перед собой, но от нее было мало проку: безмолвный коридор напоминал прорытый в земле ход, а трепещущий огонек с трудом отвоевывал право гореть. Все двери, что попадались на пути, оказывались заперты. Повсюду стояла звенящая тишина, и даже звук ее шагов странным образом поглощался, хотя на полу не было ковров. Дом выглядел знакомым и в то же время неуловимо изменившимся: все заволокло зыбкой слегка дрожащей дымкой. Наверное, потому что в темноте все кажется немного другим.
Коридор вывел ее к парадной лестнице. По дороге ей не встретилось ни единой живой души, а позвать кого-то она не решилась. Спуск показался бесконечно долгим. На всем протяжении пути Твила старалась не смотреть по сторонам: в картинах и гобеленах, выраставших из темноты, не осталось и толики прекрасного. Даже прежде казавшиеся приятными улыбки сменились ухмылками, а все лица без исключения выглядели премерзкими. К тому же ее не оставляло ощущение, что тканые глаза пристально за ней наблюдают. Глупо, конечно.
Очутившись внизу, она заметила яркий свет, струившийся из холла, и направилась туда. В холле никого не оказалось, а свет исходил откуда-то сверху и сбоку. Повертев головой, она наконец подняла ее и чуть не вскрикнула. Трехголовая голова оленя висела на прежнем месте, только раскидистые рога у него были
