Внезапно ворота Безье открылись, и из них с гиканьем вырвался отряд конников, за которыми бежали пешцы. Конные размахивали флагами и скакали прямо на лагерь, видимо, рассчитывая напугать и обратить в бегство ничего не соображающих спросонья людей, как будто это были не воины, а птицы на овсяном поле. Вылазка не выглядела продуманной военной операцией, это была пустая бравада, но сначала дело поворачивалось так, что она могла оказаться успешной. В лагере началась паника. Растерянные люди метались между палатками, многие из которых упали, а некоторые загорелись. Рыцари ночевали отдельно от войска, и они не успели принять командование. Успели рутьеры.
Я уже говорил, что они разбили лагерь у самых ворот, и вот, увидев, что створки разъехались, их главарь не растерялся и отдал команду: «На штурм!» А надо сказать, что у этих людей разбойничий образ жизни удивительным образом сочетается с жесточайшей воинской дисциплиной. Приказы своего главаря, которого рутьеры, кстати сказать, называют королём, исполняются мгновенно и без раздумий. Разбойники, вооружённые пиками, дубинками и боевыми цепами хлынули к воротам. Когда начальники отряда осознали, какую чудовищную глупость они совершили, то бросились обратно, но было уже поздно. На их плечах рутьеры ворвались в город, захватили ворота и барбакан. И тут же в город хлынула толпа пилигримов. Ты когда-нибудь видел, как бегут крысы с тонущего корабля? А эти крысы сплошным серым потоком вливались в обречённый город.
Гильом судорожно вздохнул. Его горло внезапно перехватило спазмом. Я привстал, чтобы помочь, но рыцарь остановил меня жестом. Он схватил кубок и стал пить, давясь и кашляя. По лицу его текли слёзы, вино стекало по подбородку на белую котту, и рыцарь стал похож на вампира, захлёбывающегося кровью.
Отдышавшись, Гильом утёр лицо и, хриплым, задушенным голосом продолжил.
– Я – воин. Я убил многих и много раз рисковал своей жизнью. Я видел поле брани, видел раненых и жестоко изувеченных людей. Но самые страшные минуты своей жизни я пережил именно в Безье.
После того, как рутьеры ворвались в город, некоторое время было тихо. Графы и бароны постепенно приходили в себя. Никто не знал, что делать дальше, рыцари стояли и в растерянности смотрели на город с распахнутыми воротами. Крепость неожиданно пала, причём без малейших усилий с их стороны.
И тут мы услышали вой. Понимаешь, Павел? Казалось, выл сам город. Вой возникал то в одной его части, то в другой, и скоро этим предсмертным не то воем, не то плачем был буквально отравлен утренний воздух. Его невозможно было слышать, как будто разверзлись врата ада, и мы услыхали вопли терзаемых бесами грешников. А ведь в городе, кроме двух сотен еретиков, жили тысячи и тысячи католиков, и вот теперь они расставались с жизнью. Многие крестоносцы вставали на колени и молились за упокой их душ, некоторые падали ничком на землю и затыкали уши.
И тут к войску наконец прибыли аббат Сито, герцог Бургундский, Монфор и другие рыцари.
Аббат Сито привстал в стременах и закричал:
– Воины Христа, вперёд! Господь с нами!
Сей Вавилон будет грудою развалин, жилищем шакалов, ужасом и посмеянием, без жителей![142] Идите и завладейте городом, и Господь Бог ваш предаст его в руки ваши, а когда возьмёте его, зажгите город огнём! По слову Господню сделайте; смотрите, я повелеваю вам![143]
Симон де Монфор, с трудом удерживая коня спросил:
– Как же воины отличат верных христиан от еретиков?
Конь аббата Сито стоял неподвижно, как каменная статуя. Арно Амори повернулся в седле и ответил:
– Пусть убивают всех, Господь узнает своих.
Эти слова слышали многие.
И тогда отряды крестоносцев ворвались в город, но было уже поздно, в нём хозяйничали рутьеры. Повсюду валялись мёртвые и изувеченные тела; в поисках добычи рутьеры вламывались в дома. Детей вырывали у матерей, порой отрубая им руки, или пронзали копьём тело и матери, и ребёнка. Отрубленные головы насаживали на острия пик и втыкали их в землю, так что улицы казались украшенными кровавыми горгульями. Ради домашней утвари, ради мелкой монеты разбойники убивали без различия пола и возраста.
Я надеялся, что воины креста остановят кровопролитие, силой оружия защитят мирных горожан. Но и их опьянила кровь и лёгкая добыча, и вскоре уже невозможно было отличить рутьера от крестоносца или жителя Безье. Все сражались против всех. Люди стали подобны бешеным псам, они набрасывались друг на друга, наносили страшные удары мечами и дубинами, кровь струилась по мостовой и смешивалась с уличной пылью и грязью.
Уцелевшие женщины, прижимая к себе детей, бежали к церквам Святой Марии Магдалины и Святого Иуды, надеясь найти защиту под их сводами. Когда храмы заполнились, священники заперли двери, облачились для службы и запели «Реквием», но крестоносцы вместе с рутьерами сломали засовы, ворвались в храмы и перебили всех. Я был в этих церквах, пол был завален трупами так, что некуда было поставить ногу, а стены были забрызганы кровью в рост человека.
За два или три колокола город превратился в кладбище. Крестоносцы бродили по улицам, сгибаясь под тяжестью награбленного. Начались драки из-за дележа добычи. И вот только тогда вмешались французские бароны, но двигала ими не совесть, а алчность. Кто-то сообразил, что богатая добыча досталась простым воинам, а знать не получила ничего. На улицы мёртвого города, лязгая доспехами, вступили отряды тяжёлой рыцарской пехоты. У рутьеров и крестоносцев попросту отбирали награбленное, а тех, кто пытался сопротивляться, убивали. С рыцарями легковооружённые наёмники, конечно, сражаться не могли. Они отступили вглубь кварталов и сделали по слову аббата Сито – подожгли город, чтобы его богатства не достались никому. Деревянные дома на окраинах запылали, как сухие листья. Над гибнущим Безье навис огненный смерч. Все, кому посчастливилось выжить, в ужасе бежали из города. От жара треснули и рухнули перекрытия собора, возведённого в честь Марии Магдалины. Собор стал могилой для тех, кто искал в нем убежища в день памяти святой…[144] Вот так и начался Крестовый поход против еретиков, предпринятый матерью нашей, римской католической церковью.
Ты спросишь, зачем я тебе всё это рассказываю, так? – внезапно спросил Гильом и тяжело посмотрел на меня.
Я растерялся.
– Нет, что ты, что ты…
– Не спорь, это написано на твоём лице. Но мне не у кого больше спросить совета. Скажи, что должен сделать человек, помеченный клеймом дьявола?
– Н-не знаю… Я же не священник. А ты, собственно, о ком?
– О себе, о ком же ещё? – спокойно ответил Гильом.
– Не замечал за тобой пристрастия к курению гашиша.
Гильом покачал головой.
– От крестоносцев я слышал о Хасане ибн Саббах[145] и его убийцах-гашишинах, но понятия не имею, что это за штука. Я не безумец, если ты это имеешь в виду, и мой разум пока не совсем отравлен вином, хотя после взятия Безье я ни дня не был трезвым. Если бы всё было так просто… Бросился на меч – и конец всему. Но что станет после смерти с человеком, душой которого завладел враг рода человеческого? Не знаешь? Вот и я не знаю. А вдруг самоубийство окончательно погубит мою душу? Я не могу так рисковать.
– Да с чего ты решил, что проклят?! Сон что ли скверный увидел? Так если будешь столько пить, скоро и наяву будешь видеть чертей, змей и прочую мерзость!
– Не горячись, – Гильом накрыл мои пальцы ладонью, ледяной и липкой, как у мертвеца. Я с трудом сдержал дрожь и заставил себя не отнимать руку. – Ну посуди сам. Я принимаю крест и отправляюсь защищать Гроб Господень, а вместо этого присутствую при гибели Зары и участвую в разграблении твоего родного города. Потом возвращаюсь домой и, чтобы загладить свои прегрешения, иду в новый Крестовый поход, который оканчивается резнёй в Безье и опять-таки пожаром. Что я должен подумать? Что там, где я появляюсь, проливается невинная кровь, в муках умирают старики, женщины и дети, горят дома. Разве нет? Я, как чумная крыса, несу смерть!
Рыцарь грохнул кулаком о стол и уронил голову на столешницу. Плечи его судорожно вздрагивали, он как-то странно закашлялся, и я не сразу понял, что этот чёрствый и жестокий воин, человек меча, плачет. Я перегнулся через стол и молча положил руки ему на плечи. Гильом затих.
– Друг мой, ты отнюдь не проклят. Но ты в опасности, потому что впал в грех гордыни, ведь сказано:
Погибели предшествует гордость, и падению – надменность. Лучше смиряться духом с кроткими, нежели разделять добычу с гордыми.[146]
Неужели ты думаешь, что если бы ты отказался от похода, Константинополь не был бы захвачен, а Безье не сожжён? Не спрашивай меня, по чьей воле или вопреки чьей воле совершились эти ужасающие злодеяния, но они уже отошли в прошлое. Мы – суть беспомощные песчинки, которые морские волны по своей прихоти выносят на берег или утаскивают в пучину, чтобы, в конце концов, стереть в безвидную пыль. Разве может песчинка повелевать морем? Да пусть и не морем, а рекой, ручьём, родником!
