Из знакомой нам костяной кружки посыпались бобы, и семь из них упали почти в ряд на камчатную скатерть, покрывавшую стол в ложнице. Еще два бобка легли накрест один другому, а один, далеко отбросившись от общей купы, перевернулся, падая.
— Ну, быть передряге… да какой еще! Одинокой… может, придется тебе пожить… сколько-нибудь… времени. А вот устроится свадебка любимой парочки. Одна иссохнет, бедняжка, в чужбинушке. Невзгода… печаль.
— Не продолжай! Я все поняла. Пусть творит судьба, что хочет! Наше дело… терпеть… и… повиноваться…
И великая княгиня, словно срывая с рук что-нибудь неловкое, беспокойно поводила попеременно пальцами: от запястья к локтю то по одной, то по другой руке. А сама ходила взад и вперед, видимо не в себе.
Вдруг вбежала мамка и прерывистым от бега голосом донесла:
— Богу душеньку отдала!
Софья Фоминишна не спросила кто и медленно, опустя по-прежнему голову, пошла в противоположную сторону из своей ложницы.
Старшая великая княжна все еще лежала в забытьи. Федосья Ивановна каталась по полу. Ломая руки, рыдала она, повторяя прерывисто: «Бедный Вася!»
Великая княгиня подошла к теплому праху пестуницы своей и, целуя в уста усопшую, всхлипывала, что редко у ней замечалось.
— Не погиб твой Вася, — вымолвила она в забытьи. — Я заменю ему тебя, ангельская душа! — Тут закапали ей самой неприметные слезы, увлажнившие сухое, изможденное печалью лицо молчаливой страдалицы, казалось повеселевшее при этом обете дружбы.
Вошел Иоанн и остановился на пороге, сочувственно смотря на жену. Вид ее, растроганной при прахе их пестуницы, разогрел в супруге-государе давно уже, казалось, исчезнувшую нежность к жене. Облегчив скорбь о потере тяжелым вздохом, Иван Васильевич, никогда надолго не поддававшийся слабости, перешел на сторону жены и, взяв ее руку, вывел из терема.
— Пойдем к тебе! — сказал он Софье. — Полно горевать да слезы точить — не возвратишь!
— Нет, к тебе я пойду, — ответила Софья будто небрежно, сообразив мгновенно: как прийти ему, когда там гадальщица? Дойдя до теплых сеней, разделявших обе половины царственных супругов, Софья случайно будто тяжело кашлянула и вбежала в свою ложницу за ширинкою[25]. Здесь знаком указала великая княгиня Василисе: идти через терема и, давая ей кольцо, шепнула на ухо: «Приходи, когда вздумаешь, только доложись!»
Иоанн ничего не подумал, замедлив ход свой, поджидая возврата жены.
С нею вдвоем провели они в рабочей государя весь этот вечер, ласково сообщая друг другу планы и предположения. К ужину позвали туда же, к государю, и детей. Давно царственная семья не представляла настолько безмятежного единения. Княжны воротились к себе с кусками парчи на ферязи. Княжич Василий Иванович получил от родителя баул с дорогими шахматами да два харатейных[26] наставления от старчества, «како подобает сыну цареву ко всякому чину любительство показовати».
На половине вдовствующей княгини Елены Степановны происходили сцены в другом роде.
Ошеломленная гневным прикриком государя, княгиня Марья Ивановна Ряполовская поспешила укрыться от взоров державного, но сама осталась в сенях у государыни невидимая: выжидать, что будет.
Ожидание ее, как мы уже знаем, было недолго. Иван Васильевич вышел от жены успокоенный.
— Вот как у нас теперь? — прошептала пришедшая совсем в себя дочь Патрикеева, как отец, соображавшая быстро. — Моей толстушке лафа отпадает, значит!.. Софья подбилась опять?! Видно, сильна уж, когда из зверя делает так скоро ягненка. А мы… знай себе зеваем да ворон считаем!.. Нужно эту паточную куклу растолкать… понадежнее… А все Семен непутный… обошел бабу… Не видит, глупая, как в глазах деревня горит?.. Я же ее усовещу… коли бы одну волокло в омут, пусто бы ей было, а то ведь и батюшку… и брата… да и меня стащит!.. Нет уж, извини, государыня! Мы: так — так-тáк, а нет — успеем и к Фоминишне хвостик подвернуть… Впрочем, — выйдя из своей засады и потирая лоб, окончила плутоватая княгиня Марья, — прежде растолкать Аленушку попробуем… А там уж что Бог даст!
И она направилась в терем княгини-вдовы.
— Сердце мое, княгинюшка, никак, наш ворог-от, по соседству, опять рога поднимает? — обратилась Ряполовская к Елене, указывая в сторону Софьиной половины.
— А что?
— Да страхи такие… что и сказать нельзя.
— С кем же и што подеялось?
— Да со мною все, горемычной, известно, с кем больше бед… с другим… Холмчиха-старуха, вишь, ноги протянула! Сам пришел тут. Сама стонет; друг ведь ее закадышной! Я, того, гляжу да и молвила спроста: вишь, мол, бают, что князя Васи не стало, так это самое матку-то и пришибло. Что ж ты думаешь, сударыня, как на меня затопотал государь… И сама я не знаю… что с им тако поделалось: подслушивать… у меня! Одно кричит — язык укорочу! А за что, мать моя, за что? Веришь, государыня, я… как стояла — так и… присела тут: думаю — смерть моя!..
— Однако жива осталась? — захохотав, резво перебила повествовательницу мнимого бедствия шутница Елена.
— Тебе, государыня, хорошо теперь-то шутить! Попробовала бы сама быть на моем месте… видит Бог… струсила бы, верно, струсила… Да, скажу тебе, матушка княгинюшка… смеху ни крошечки туто нету; и не из чего грохотать совсем! — переходя к злости (при сознании, что эффект напугивания потерпел крушение в самой патетической прелюдии), вскрикнула вдруг княгиня Марья. — Не то запоешь, коли порассказать, что затем-от было!
— Еще страшнее? — продолжая смеяться, спрашивает иронически Елена.
— Что тебе говорить напосмех!.. Коли я заслужила тово своей преданностью, тогда… полно, будет, матушка, с тебя. Вот, думай тут, как бы ото зла отвесть, — заключила она, хныкая.
Елена поглядела было на обидевшуюся боярыню недоверчиво, но слезы, текшие в обилии, заставили легкомысленную, но добрую княгиню мгновенно раскаяться в своей, как думала она, непростительной ветрености. Она взяла нежно жесткую руку белобрысой дочери Патрикеева и, глядя ей в глаза, с нерешимостью просила забыть неуместную шутку.
Ряполовская, казалось, смягчилась, но сделалась еще неутешнее.
— Княгинюшка, свет мой, — захныкала она, — плачу я не об обиде, а об горе, которое… тебе, может, готовитца!.. — и еще сильнее разрюмилась.
— Успокойся, княгиня.
— Покойна я… но не могу… беда… беда…
Этот пролог возымел свое действие. Елена встревожилась.
— Выскажись, душенька Марья Ивановна, — упрашивает теперь вдова Ивана-молодого свою хитрую наперсницу больше чем заискивающим тоном.
— Слушай же, государыня, — с полным торжеством уже начинает дочь Патрикеева. — Софья взяла таково смело и отважно за руку гневного-то батюшку да и увела к себе. Прошло всего ничего, гляжу — он выходит тише воды, ниже травы! Вот отчего я горюю и плачу, свет мой, княгиня Елена Степановна!.. Вот в чем нам всем беду вижу я!.. Поняла теперь небось?.. Моя очередь усмехнуться!
Действительно, настроенной махинацией хитрой сплетницы Елене сделалось жутко от преувеличенного, как мы знаем, могущества Софьи Фоминишны на мужа.
— Душенька-княгиня! — после короткой паузы промолвила Елена передатчице грозы. — Сходи, мой свет, до батюшки да поставь его в известность… Пусть придет к нам… Пообсудим… А коли нужно… всех собрать наших! Да ты поспеши! Скорей!
Ряполовская, имея сама надобность видеть отца, не заставила ждать повторения просьбы.
Оставшись одна, Елена обернулась к окну на Москву-реку и долго смотрела внимательно на синевшие вдали леса да на серебряную ленту Москвы-реки, загибавшуюся к горам Воробьевым. Думы одна за другой горячее и томительнее пробегали в голове ее, хотя глаза и казались бесстрастными. Небо начинало темнеть, и княгиня не без внутреннего трепета стремительно отворотилась от окна в противную сторону.
Прямо перед ней стояла, как привидение, фигура Василисы, молча двигавшей свою кружку с бобами, предлагая начать гаданье.
— Пожалуй! — сорвалось с уст Елены.
Гадальщица сорвала с себя фату, набросила на скатерть и по фате раскинула дождем все бобы свои.
Княгиня придвинулась к столу и, наудачу взяв один боб, своею рукой сбила в кучу прочие. Кучу эту всыпала в кружку свою Василиса, встряхнув три раза ее и покрыв передником, достала, не глядя, семь синих бобков. Семь других вынула княгиня. Положили их на ширинку; взяли ее за четыре угла, приподняли, оборотили к столу, и — бобы расхлестнулись как попало по скатерти.
— Смотри, государыня! Твой выборный боб никем не тронут… Перепутались враждебные только, синеньки бобки. Значит, кутерьма будет у врагов твоих, а твоево… ненаглядново… не коснется зло никое…
Елена вздохнула полною грудью и, казалось, успокоилась.
— Еще разок, что ль, велишь кинуть?
