Сам отец со своею железною волею ни разу еще не решился сделать допрос в этом роде, хотя смотрел на белое личико дочери, подернутое грустью, не без видимого волнения. Не оно ли, не это ли волнение, и мешало великому политику выспрашивать? Он сам сознавал, что, обрекая дочь на житье в чужбине с человеком, которого она не видала и должна полюбить понаслышке, не зная его, каков он, — должно неминуемо вызвать в этой жертве признаки и тоски, и слез, и горя. Все это очень естественно и должно быть. Она должна пройти такое состояние; потом забудет… сживется… может быть, неожиданно встретит и радость — по капризу судьбы, всегда действующей наперекор расчетам. Простая же логика не давала права заключать о большой радости и совершенном довольстве молодого существа, пересаженного против воли в другие условия общества, к другим людям, враждебно относившимся ко всему, что носит имя московского.
— Ведь не любят же, по правде сказать, и москвичи мою Софью Фоминишну? Положим, ради ее греческой хитрости, — рассуждал сам с собою Иван Васильевич (наедине, входя в разбор обстоятельств предположенного им бракосочетания дочери с литовским владетелем)… — Ну… и ее, Алену мою, может, не полюбят литвины, а главное, ляхи-враждебники. Небольшая беда — любил бы только муж! Александр мямля, говорят, а одинаковые нравы сталкиваются на одних и тех же побуждениях. Вот что дурно! Алена моя — мямля! И муж будет такой же: ни рыба ни мясо! И будут они друг другу надоедать; он свою католицкую веру держит; она привязана к православию родному. На этом столкнутся непременно! Его науськают паны разные, да патеры станут перетягивать к себе в веру мою горлицу… Она устоит, я знаю, — а слез прольет реки. Да ведь и так плачет! Такая уж ее, видно, доля пахмурая. Все же замуж девку-дочь отдать надо; за своего всегда могу, да выгоды большой нет, а за соседа — есть выгода! Алена моя не просто девушка, а русская великая княжна и должна сослужить родине службу: тянуть на русскую сторону литовские порядки! Сживется же ведь наконец! Привыкнет и муж к ней! По себе могу судить, не всегда и не во всем же откажешь просьбам жены: два раза устоишь, отойдешь, в третий — сделаешь! И если Алене посчастливится, из двух в третье: ее родное дело — Русь и русское в Литве — поднимется. Вот ее участь… завидная для русского сердца. А сердце у ней наше, русское, доброе. Слезами посеешь — радостью пожнешь!..
Мать рассуждала несколько иначе. Для Софьи Фоминишны была не тайною привязанность Елены к Васе Холмскому, и, зная эту сторону очень естественной девичьей кручины, мать приходила к убеждению, что слезы, не осушающие глаза дочери, выражают скорбь об отсутствующем. Потеря его навек была бы, может, легче, чем если бы видела она его хоть редко, издали! Неизвестность: что с ним? — заставляет пытливый ум и кроткое сердце беспрестанно о нем думать. Этим тревога поддерживается, и забвению долго не изгладить из памяти милого образа.
— Вот что разве сделать мне? Сказать разом, что нет его?.. Уверенность в том поможет забвению! По себе могу судить. Когда в борьбе с неверными пал мой прекрасный рыцарь Анджелето Равенский, я думала: не пережить мне будет его гибели. Но прошло с полгода, и я приняла без большого горя весть, что меня хотят отдать за Ивана Московского. До вести о гибели Анджелето я считала мгновения: когда получу от него весть? Делалась больна, когда замедлялось почему-нибудь прибытие посланного. А как только эта лихорадка ожидания прошла, я стала спать спокойно, и самый вопрос о дальнем странствовании в варварскую страну, где должна была я, после тысячи приключений, отдать руку неведомому мне государю-мужу, для меня разрешился легко. Поедем — посмотрим, что будет! Так и будет с Еленою. Слез она меньше будет тратить, раз вдоволь выплакавшись, при сообщении об исчезновении Васи!
Кто более ошибался в страсти и живучести сердца Елены: мать или отец? Покажут события. Только Софья Фоминишна решилась привесть в исполнение свой замысел со всею ловкостью итальянки, обладающей и греческою хитростью.
Однажды утром наученная ею сенная девушка вполголоса стала рассказывать своей подружке-золотошвейке; сидя за пяльцами, что на Москве говорят: никак князя молодого Холмского извели где-то злые люди!
Княгиня Авдотья Кирилловна в это время проходила внутренним переходом, только тонкими дранками отделенным от теплых сеней, где происходил разговор. Фамилия Холмского заставила ее остановиться, и слова: «Извели злые люди!» — были ударом в сердце кроткой страдалицы. Она так и осталась на месте, бледная, трепещущая, холодная и… почти недышащая.
В таком положении перенесли княгиню на постель. Сбежались дети. Княжны Елена и Федосья Ивановна целовали холодные руки своей пестуницы, обливаясь слезами. Она же находилась в состоянии летаргии; дозволяла делать с собою что угодно. Руки ее легко разгибались, потеряв всякую возможность сопротивления. Только грудь высоко ходила, но дыхание чуть было слышно.
Пришла Софья Фоминишна и при взгляде на отходящую поняла, что убило ее.
— Я знаю, что так поразило быстро княгиню! Мне женщины что-то болтали, будто с князем Василием… сделалось… — вымолвила дочь Палеологов с самою невинною миною, как бы невзначай…
Елена упала в обморок. Феня же зарыдала с такою силою, что и сама, не приготовленная к двойственному взрыву скорби о мнимой потере лица, по ее мнению, интриговавшего одну девушку, — мать почувствовала себя дурно, внезапно отгадав, насколько Холмский дорог и другой ее дочери.
— Вот так беда!.. — вырвалось у нее самой искреннее признание.
В это время вошел Иван Васильевич, извещенный о припадке княгини Авдотьи Кирилловны, приготовленный уже найти княгиню Холмскую при последнем конце ее. Как ни привык великий политик скрывать в себе волнение, но на лице его выражалась в эту минуту такая безотрадная мрачность, что сама Софья невольно затрепетала.
— Успокойся, жена! — холодно отозвался государь, предупреждая, как казалось, вопрос со стороны великой княгини. — Сказали мне, с Авдотьею Кирилловной стряслось что-то такое-недоброе…
— Да ты сам-то каков, посмотри! А еще советуешь мне успокоиться!
— Я получил тяжелую весть! — совсем могильным голосом ответил Иван Васильевич. — Да обо мне после… Она что, спрашиваю?
— Эта же тяжелая весть, вероятно, и убила нашу голубушку! — вмешалась непрошеная княгиня Ряполовская, как-то очутившись тут.
— Да ты о какой вести толкуешь, княгиня? — прервал ее государь, внезапно переходя от беспокойства к гневу, хотя пересиливая овладевшее им смятение.
— О Холмском-молодом… известно! — бойко ответила сплетница.
Иван Васильевич рыкнул, как дикий зверь, когда хватят его каленым железом, или когда случайно в траве где-нибудь ступишь голой ногой на змею и почувствуешь ее жало.
— Кто смеет подслушивать мои тайны?.. Предатели вокруг… везде! Я велю вырвать язык тебе, тараторка проклятая!.. — и он затрясся как в лихорадке от обуявшего гнева.
Софья Фоминишна поспешила отвести супруга от бесчувственной княгини Холмской в свою ложницу и, заперши двери, обняла мужа и стала его успокаивать.
— Ну что ты так вышел из себя?! Разве о Холмском-молодом нельзя говорить?.. Его потеря не может быть важна так… Он…
— Что ты мне толкуешь о потере какой-то? Совсем не то. Ково потеряешь — тово не воротишь! Дело не в потере, а в том… что Холмский прислал мне с доверенным человеком извещение… Лукомский прислан сюда Казимиром — отравить меня! Нужно… стало быть, схватить ево… чтобы не увернулся… а баба толкует о Холмском!.. Станет еще благовестить: ково и зачем прислал он?.. Так я же эту сороку присажу на нашест… будет она ужо наблюдать у меня хранение устам своим!
— Успокойся же… Я сама ничего не поняла тут… Стало быть, догадаться о присланном от Холмского никто не может. А твоя вспышка и подавно отобьет охоту пересказывать все, что на ум взбредет… Вот, я… насколько могу понять из толков о княгине Авдотье Кирилловне, думаю, что ее убили неосторожные слова… чьи-то… в девичьей: что князя Васи, сына ее, в живых нет… Ряполовская ведь это тараторила… а не другое!
— Ну… так провал же ее возьми, глупую трещотку!.. И поделом ей досталось… не суйся прежде отца в петлю, не городи нелепости, коли не спрашивают… Теперь авось прикусит язык?.. Не сунется вдругорядь. — И политик усмехнулся, успокоившись.
— А ты знаешь что, государь? Ведь по Ваське Холмском у нас и новая кручинница — Феня!
— Это как?
— Как принесли княгиню с перехода да положили… я и молвила вслух, что говорили девушки о гибели Холмского… Алена сомлела… заголосила, зарыдала и… Феня… с ней. Я и поняла…
— Это еще не много тебе известно. Может и не то… и не так. А во всяком случае… наблюдать надо. Хотел было я призвать Васю… нужен мне такой верный парень: это адамант[24] и чистое золото!.. Как был и отец его покойный (Иоанн невольно вздохнул). Но… за твоим открытием подожду… дам ему новую работу… В Свею, что ль, послать? — проходясь по ложнице, заложив руки за спину, промолвил успокоенный Иоанн и, подав руку жене, спешно ушел к себе.
