— Кирилл. Я больше не могу… у меня нет сил… поддержи.
— А что? Что такое? — Кирилл подошел к ней, приподнял голову и посмотрел в глаза, и в эту секунду у него мелькнула одна мысль: Феня пришла к нему, пришла такой же, как и там в пещере.
— Льдом покрылись, — сказала она еще тише, глядя Кириллу в глаза.
— Кто? — спросил Кирилл и догадался, что Феня пришла к нему вовсе не за тем, за чем он думал. — Кто?
— Павел.
— А-а-а! Да чего ты выдумываешь, — краснея за свою мысль, запротестовал он. — Ведь только сегодня опубликовано, что они бодры, здоровы, смело выполняют наказ партии. — Он говорил и не слышал своих слов, ибо ему было совсем не по себе от первой мысли.
— Да. Но мы с Павлом договорились. Он мне обещал сообщать всю правду. Вот.
Феня протянула Кириллу радиограмму с непонятными словами: «Кучум словом низко» и т. д. И тут же под этими словами дрожащей рукой был сделан перевод: «Падаем. Мы во льду, как в мешке. Самолет отяжелел. Впереди пурга и Ледовитое море. Иногда хочется сделать посадку… Лишь бы на землю. Но мы летим… до последнего вздоха. Если вырвемся — это будет не просто геройство, это будет сверхчеловеческое усилие. Ты береги в себе то, что в тебе есть. Павел».
— Да, вот оно что… вся холостяцкая теория вылетела, — проговорил Кирилл, вглядываясь во тьму и ничего не видя. «И какая она стала красивая. Арнольдов прав — ее разбудил Павел… и она… в ней все сомкнулось, объединилось. Когда в человеке все сомкнуто, соединено, — нет раздора — он красивый… Экую галиматью порю», — одернул он себя.
Небесный шквал рванул, подкинул самолет, и Кирилл почувствовал, что они падают на крыло, падают с бешеной скоростью, со свистом, как чугунная плита.
— Эге, — вырвалось у него, и ему захотелось петь, и он, крепко вцепившись руками в борта открытого самолета, запел громко, напрягая горло, не слыша своего голоса. Затем смолк и пробормотал: — Так можно и шлепнуться.
Но самолет в эти минуты выправился и пошел вверх. Кирилл этого не видел, но чувствовал это по тому, как ветер бил его в лицо — наискось, прижимая к сиденью.
И вот хлынул дождь. Где-то совсем поблизости в кромешной тьме разорвались ядра. Блеск молнии осветил самолет, и Кирилл увидел лицо летчика, повернутое к нему, и губы — они что-то кричали.
— Что-о-о?
— Во-о-о, — только и услышал он в ответ.
И это непонятное «вооо» перепугало его.
— Что-что? — снова закричал он.
— В ад попали, — вдруг донеслось до него, и опять самолет загудел, рванулся в сторону, нырнул в черную бездну, и снова разорвались ядра, и при блеске молнии Кирилл увидел сплошные потоки дождя.
«Водяная стена», — подумал он и хотел было крикнуть летчику, чтобы тот немедленно приземлился, но тут же догадался, что в такую тьму сесть на земле, в поле, невозможно и поэтому надо лететь дальше, лететь, пока они не пробьются сквозь тучу.
— Экая перепалка, — проговорил он, когда небесный шквал еще раз промчался над ними и машина, накренясь, стремглав, падая на крыло, понеслась вниз.
И все-таки они пробились…
Кирилл, весь мокрый, выскочил из кабины и, кинув летчику: «Готовьтесь в обратный путь», — побежал в аэровокзал.
На вокзале еще никого не было. Работала только кассирша, и та клевала носом, борясь со сном. Но около нее лежала «Правда»: тот самый номер, в котором, по предположению Кирилла, должна была быть напечатана речь Стеши. Расспрашивая кассиршу о движении аэропланов, он попросил у нее газету — посмотреть — и, сунув газету в карман, побежал вон, слыша, как кассирша кричит вдогонку, что это — не ее, а дирекции.
— Ну, вы там разберетесь, — буркнул Кирилл и вмахнул в кабину. — Пошли назад, — приказал он летчику.
— Ну, ну, — летчик покачал головой. — Если бы не вы, я не полетел бы в такую погоду. Мы были на волоске от смерти.
— На то и летчики. Они всегда на волоске от смерти. Вон — Павел Якунин. Еле удержался. А теперь герой Союза. Ему обязательно дадут «Героя Советского Союза». Вот увидите.
И они взвились.
На востоке огромной длинной полосой занималась заря.
Кирилл знал, в этот час начинается перелет уток. Именно вот в этот, когда с востока идет свет, а на западе еще сплошная тьма. И у него опять мелькнула та же, за последнее время навязчивая мысль: «Постоять бы на болоте, пострелять бы», — но он тут же об этом забыл и выхватил из кармана газету. Были еще густые сумерки, но Кирилл разобрал портрет Стеши. Вон она стоит на трибуне, рука вскинута, рот полуоткрыт, а глаза опущены. Какая она? Кирилл стал всматриваться, но ничего больше разобрать не смог. Но вот летчик, огибая горы, взял курс на запад — в серую мглу, с востока ударил свет, и Кирилл увидел — у Стеши глаза не опущены, а прикрыты, и даже тут, на газетной бумаге, длинные ресницы — как бархатные стежки.
И вот Кирилл уже читает всю речь. Речь проста, без выкриков, без витиеватостей. Да, да, Стеша говорит о судьбах женщин. Она приводит только что сказанные ей слова Сталина и добавляет к ним:
«Наше женское сердце заполнено чувствами, и одно из основных чувств — это любовь. Любовь к детям, к человеку, к мужу. Эта любовь огромна. Она движет миром. Но среди этих чувств у нас есть одно чувство, и оно часто вредит нам — это чувство жалости. Мы часто по-человечески жалеем того, с кем связывается наша судьба, — мужа… и этим вредим не только себе, но и ему, но и обществу».
Кирилл сунул газету в низ кабины и услышал, как у него бьется сердце.
«Да, все ясно, — сказал он себе. — Вот сейчас она скажет о том, как она жалела меня и как это плохо»… — Он некоторое время сидел молча, бездвижно, ничего не видя, и снова принялся читать.
«Я обращаюсь ко всем женщинам, — говорит Стеша. — Конечно, жена должна быть матерью, быть тем человеком, который должен создавать и семейный уют. Но ведь для этого вовсе не надо уходить от общественной работы. Для этого надо сочетать семейные дела с делами общественными и работать в обществе наравне с мужчинами. Нам, советским женщинам, такие права даны, а женщины других стран о таких правах только еще мечтают».
«Как она выросла», — подумал Кирилл и облегченно вздохнул, ибо упрек, брошенный в этих словах и ему, Кириллу, был не настолько сильным ударом, чтобы сбить его с ног, наоборот, в этих словах Кирилл увидел настоящую Стешу, ту Стешу, которая много поняла за это время. И он оторвался от газеты и посмотрел кругом.
Солнце выкатилось из-за гор. Оно скрывалось в перистых облаках, похожих на сетку, и сверху кидало на землю свои трепетные лучи. Лучи походили на длинные ресницы, и казалось — солнце, чего-то смущаясь, прикрыло глаза.
«Как у Стешки… ресницы», — подумал Кирилл и, не отрываясь, смотрел на солнце, на горы, на поля.
Спустя некоторое время он стоял на пороге своей квартиры, а навстречу ему бежала Аннушка. Размахивая газетой, она кричала:
— Мама! Мама! Говорила! Со Сталиным!
— Откуда ты достала… эту? — Кирилл показал на газету и хотел было подхватить Аннушку и покружиться с вей по комнате.
— Богданов принес. Он приехал.
— Да ну? Где ж он?
И Кирилл стремглав кинулся в кабинет.
Богданов, расхаживая из угла в угол, пел абхазские песни. Песни без слов, заунывные, протяжные. Он пел их, закинув голову, широко открыв рот, крепко жмурясь, и голос его клокотал, срывался на высоких нотах, неожиданно переходил на грубый бас, на хрипоту. Но Богданов пел — и это свидетельствовало о том, что он здоров, бодр и весел.
— А-а-а, — оборвав пение, проговорил он и пошел навстречу Кириллу. — Давай поцелуемся. Мы ж с тобой никогда не целовались. — И они, крепко обнявшись, поцеловались три раза.
Богданов похудел, стал легче на ногу, в глазах пропала усталость, которая всегда пугала Кирилла.
— Да ты выглядишь прямо-таки как комсомолец. — И Кирилл снова обнял Богданова.
— Га! — выкрикнул Богданов. — Восемьсот километров — не вру — прошел пешком. Я хоть и охотник, но никогда не вру. Как тогда выехал с завода, на сороковом километре машину отпустил и пошел и пошел… Я, брат, на Урале был. Все горы излазил. Вот где красота! И кой черт наши люди всё на юг таскаются? На Урал надо ездить. Эво, какой я стал. — Богданов ощупал себя и посмотрел на Кирилла. — А ты?… О-о-о, ты малость осунулся. Что? А-а-а! — догадался он. — Эдак вот. Ну и речь же она закатила. Вот одно местечко, ого, какое! — он выхватил из кармана «Правду» и, став в позу, прочитал громко, с расстановкой, стараясь подражать Стеше: «Товарищи! Наша женская бригада…» Заметь, Кирилл, она нигде не говорит: «моя бригада», а говорит: «наша»… Так вот слушай: «Наша женская бригада первая в Союзе пустила тракторы на третью скорость. Давайте и жить на третьей скорости». Ага, видал, Кирилл Сенафонтыч? Молодец, молодец. Утерла она тебе нос. Что? Кусай теперь локоть.
— Да я вовсе не кусаю. Зачем кусать?
