Рябинину нравились люди, прошедшие жизнь вдвоем до глубокой старости. У него безвольно замирало сердце, когда он видел двух старичков. Прожившие отпущенное им время и все пережившие, аккуратные, чистенькие, вежливо брели они по улице, сосредоточенные на какой-то единой и никому не доступной мысли. Она бессильно опирается на него, на мужчину; он бессильно поддерживает ее, женщину, — и все сами, с достоинством, не прося ни помощи, ни сочувствия. Рябинину тогда хотелось на минуту стать немужчиной и поплакать — по дочке, по жене, по себе, и еще по кому-то и по чему-то, неведомому ему.
— А как вы жили сначала? — попытался он увести ее к лучшим дням.
— Нормально, — ответила она без выразительности.
— Вы учились вместе?
— Нет, мы познакомились на пляже.
— Как на пляже?
— В доме отдыха. А что?
— Да ничего.
Не в мытарстве и не в горе; не на работе и не в учебе; не в лесах, полях и горах; не в экспедиции, не в путешествии и даже не в турпоходе — на пляже. Может быть, Рябинин и ошибался, но такие браки он считал заведомо бесплодными, как выращенный под банкой цветок.
— Нам все завидовали, — сказала она голосом, затуманенным воспоминанием.
И губы ослабели, и глаза утратили пугавший его блеск. Рябинин ждал уже не главного, а рассказа о том жарком времени, которое сумело и теперь согреть ее лицо.
— Отец Георгия был против нашего брака. Но Георгий его не послушал. Мы сняли комнату, накрыли скромный стол и собрались ехать в загс. Вдруг входит его отец, глаза горят, вид страшный... Подошел к столу, схватил блюдо с огуречным салатом да и перевернул на скатерть. «Не позорь меня!» Вышли на улицу — стоит десять такси. Мы поместились и в шести, а четыре машины шли пустые, на всякий случай. После загса отец повез всех в ресторан, где снял отдельный зал. Гуляли до утра. Директор ресторана получил сто рублей, не пошел домой и руководил персоналом лично. В конце свадьбы отец подал Георгию бокал шампанского и сказал последний тост. Когда Георгий выпил, то со дна бокала достал ключи от однокомнатной кооперативной квартиры. В нее мы и поехали. Она была чудесно меблирована. Полная чаша. Ковры, телевизор, посуда... Даже продукты в холодильнике...
Рябинин не верил своим глазам — перед ним сидела вдохновленная женщина. Легкая краска облила вершинки скул. Неожиданная теплота растопила в глазах всякую стеклянность. Она смотрела куда-то ввысь, поверх его головы. Так стихи читают...
— Поэтому он и дома не ночует, — прервал ее молитву Рябинин.
— Кто? — не поняла она.
— Ваш Георгий.
— При чем тут свадьба?
— Не понимаете? — искренне удивился он.
— Не понимаю.
— Вам нужно было остаться в той комнате, с тем огуречным салатом.
— Почему?
— Не принимать ни копейки чужой...
— Не чужой — отца.
— Молодость должна начинать с нуля в полном смысле. Жить, работать, любить... Поэтому всё — сами. Дом поставить, миску купить, юбку заработать, образование получить... Ни копейки ни от кого!
— И что бы это дало?
— Крепкую семью.
— Но почему?
— Потому что вам было бы трудно.
— А-а, совместные трудности...
— Они бы вас сдружили.
— Взгляды прежних поколений.
— Удивительное дельце! Материальные ценности у прежних поколений вы берете, а духовные вам не нужны.
— Сергей Георгиевич, вы динозавр. Моя бабушка и то современнее. Вы хоть почитайте газеты.
— А что пишут в газетах?
— А там пишут, что молодоженам надо вручать ключи от квартиры. Что молодежи нужно давать новую технику, что молодежь нужно выдвигать и заботиться о ней. Сколько я знаю молодых распавшихся пар. У них не было квартиры, детских яслей, материальных условий...
— Значит, так... Есть квартира и хорошая зарплата — живем друг с другом, а нет — то и до свиданья?
— Молодежь есть молодежь, Сергей Георгиевич.
— Это паразиты, а не молодежь, — не сдержался он.
Она лишь пожала плечами, не в силах объяснить ему очевидное. Но Рябинин, уже распаленный этим очевидным, вернул ее на землю:
— Тогда почему же ваш Георгий не ночует дома?
— Да потому что нашел супербабу!
— Бабу... чего?
— Ну, суперженщину.
— Это что ж такое?
— Модерновая, хипповая, попсовая... Современная, в общем.
— Но вы тоже и английский, и пианино...
— Я... — она усмехнулась чуть не с презрением. — Что такое я против нее? Инженер-криогенщик. А она в свете. Возит туристов за границу. Свободно говорит на трех языках. Одежда от Диора, духи «Шанель»... Вся в лайке, разъезжает в импортном автомобиле, за рулем сидит небрежно, с сигаретой. Пьет «Королеву Анну» и «Наполеон». Остроумна, знает анекдоты всего мира, раскованна, сексуальна...
— И все?
— Для современного мужчины хватит.
— Мне бы не хватило.
— Вам хватит той, которая хорошо готовит и рожает детей.
— По-моему, эта супердама вам и самой нравится.
— Конечно, нравится. Сожалею, что я не такая.
— Чего ж тогда осуждаете мужа?
— За ложь, за двуличие. Или со мной живи, или к ней уходи.
— И только-то? — усмехнулся Рябинин.
Не искромсанная любовь, не обида, не одиночество и даже не женская гордыня... Ее мучит неопределенность. И вся трагедия? И это ее так потрясло, что на ногтях остались белесые полосы, как после черной беды?
А не прилетела ли она с другой планеты, где тоже говорят на русском, но слова обозначают другие явления, вроде бы обратные? Любовь там зовется ненавистью, а ненависть — любовью; ум — глупостью, а глупость — умом... Отсюда и долгий разговор, отсюда и путаница, ибо они тщились понять, что же каждый вкладывает в столь знакомые слова.
— А вы тоже станьте супершей, — злорадно посоветовал он.
— Это не просто.
— Ну уж. На пианино вы играете, один язык знаете, духи у вас французские... Выучите на курсах еще один язык, достаньте у спекулянтов лайковые шмутки, купите в магазине «Наполеон», соберите побольше анекдотов... Что там она еще — матюгается?
— Если бы вы ее увидели...
— То я бы ее поскреб.
— В каком смысле?
— Узнал бы, что у нее под анекдотами.
— Сергей Георгиевич, под анекдотами у нее французское белье.
— Маловато.
— Для женщины достаточно.
— А для человека мало.
— Георгию хватило.
— Жанна, ваш Георгий переметнулся к этой женщине не потому, что она знает анекдоты и пьет «Наполеон». Вас с ним ничто не связывает. Ни общих невзгод, ни дружбы, ни детей... Кстати, почему у вас нет детей?
— Ах, какие дети...
— Он не хотел?
— Я не хотела.
— Почему же?
— Ребенку нужен отец постоянный, а не приходящий.
Ее бы надо жалеть. Рябинин жалел, но почему-то не Жанну, а ту большеглазую и опаленную солнцем юную женщину, отнесенную от него в прошлое.
— Мужчина всегда виноват перед женщиной, — сказал он и удивился этим словам, будто не сам их произнес, а прилетели они оттуда, с хрустящего галечного берега.
— Хорошо сказали...
— Это не я сказал.
— Классик?
— Ваша мама.
Она сразу подобралась. Дрогнул тонкий носик, и взметнулись арочки бровей. Глаза расширились, как всегда, с холодным блеском стекла.
— Сергей Георгиевич, а вы тоже виноваты перед женщиной?
— Я? — удивился он. — Возможно, перед какой-то и виноват...
— Даже не знаете, перед какой?
— Умышленно никому зла не делал, — нетвердо сказал он.
Зло женщинам? Бывали ссоры с женой. Бывало, что наказывал дочь. Случалось, что арестовывал преступницу. А зло той, далекой и опаленной солнцем, утонувшей во времени? И зло ли?
— А неумышленно, Сергей Георгиевич?
— Что-то не понимаю вашего интереса...
— Скрываете?
— Зачем вам это знать?
— Вы меня упрекаете, поучаете, держите за последнюю дуру... А сами?
— Несправедливо женщин не обижал.
— Нет, обижали.
— Кого же? — почему-то тихо спросил он, загодя пугаясь ее ответа.
— Меня!
— Что вы говорите.
— Меня вы обижаете все мои двадцать семь лет!
— Я не понимаю...
— У вас колоссальная воля, Сергей Георгиевич, — тоже понизила она голос, приближая лицо.
И Рябинин увидел, что нет в ее глазах никакого стеклянного блеска — слезы, простые женские слезы застелили их тончайшей пленкой.
— При чем тут моя воля?
— За весь наш разговор вы себя ни разу не выдали и не проговорились. Как разведчик. Да вы же — следователь.
— В чем я должен проговориться?
— Посмотрите на этот камень попристальней, Сергей Георгиевич. Его блеск вас не смущает? Не слепит ваши очки? Совесть не жжет?
— Жанна, опомнитесь...
Она встала и резко пошла по кабинету, найдя простор для такого стремительного шага, что короткие темные, волосы сыпуче разлетались. Вернувшись, она осталась, стоять, теребя ошалевшими пальцами коралловые бусы, которые негромко пощелкивали...
