Из каши вылезло странное существо, каких в природе не было и быть не могло. Два громадных глаза на двух лапах... Но Рябинин существо узнал — это были его очки, завязанные бантиком...
Он растерянно глянул на Машу Багрянцеву — ее карие невыгоревшие глаза смотрели на Рябинина нежно, а ее далекая улыбка как бы приблизилась и светила только ему. И невмещаемая радость опалила Рябинина...
— Еще и ухмыляется! — своим кожаным голосом возмутился начальник.
— Вы с ума сошли, — повторил Рябинин.
— А-а, все-таки сошла? Тогда вызывайте «скорую», вызывайте!
Она ткнула кулаком в телефонный аппарат, который зло огрызнулся дряблым звоном. Это звяканье вдруг отрезвило Рябинина, возвращая к здравому смыслу.
— Жанна, да с чего вам пришла такая мысль?
— Я забыла, вы же следователь. Вам нужны доказательства, да?
— Ведь какая-то нелепость.
Она рывком села к столу, обдав Рябинина душистым, почти летним ветерком. Ему казалось, что сейчас в ее лице все подвижно и все живет своей нервной жизнью: застеленные слезами глаза, дрожащий носик, ломкие брови, резиновые губы...
— Вы с ней вместе работали, так?
— Работал.
— Вы ее любили, не так ли?
— Любил, — чуть замешкался Рябинин, не уверенный, что должен признаваться даже ее дочери.
— А вот еще доказательство.
Она затрясла сумку, вдруг позабыв, как та открывается. Рябинин ждал, опять теряя ощущение реальности, — любовь, доказательства, его дочь... Но доказательство она достала и положила перед ним веско, как официальную справку. Опять письмо Маши, кусок ее письма. Тот же крупный и ровный, почерк, те же самые чернила...
«Мама, а Рябинин, о котором я тебе писала, влюбился. И в кого, думаешь? В меня. Хороший мальчик и цельная натура. Не знаю, как и быть».
— А что написано дальше?
— Об этом все.
Будь Рябинин волшебником, сделал бы эту Жанну бестелесной и невидимой, растворил бы ее в воздухе, перенес бы куда-нибудь за стены прокуратуры — или сам бы птицей взмыл на крышу с этим письмом в клюве... Хотя бы на десять минут, на одну бы минутку. Чтобы посидеть с ожившими строчками наедине и слиться с их смыслом и с тем временем...
— Жанна, а дата стоит под письмом?
— Мама никогда не ставила дат.
— Оно написано, когда вы уже были на свете.
— Но вы работали с ней и раньше.
— Нет, я работал с ней только один сезон.
— Я совсем не похожа на своего отца...
— Но вы и на мать не похожи.
— Странно...
— Пути наследственности неисповедимы, Жанна.
— Тогда извините меня...
Она успокоилась — даже поправила волосы, растрепанные нервной вспышкой. Приходил в себя и Рябинин. И чем шире разливалось в нем спокойствие, тем сильнее одолевало удивление. Как же так... Уверовать в его отцовство по нескольким строкам о любви? Ну да, если любовь... Рябинин неприятно ухмыльнулся:
— Если любовь, то должны быть и дети. Так, что ли?
Она, опустошенная своим взрывом, вяло согласилась:
— В жизни — так.
— Женщина, а ничего не знаете о любви.
В начале их разговора она бы взвилась, а теперь лишь лениво прикрыла глаза:
— А кто о ней знает...
— Я! — нахально бросил Рябинин.
Она улыбнулась живей, уже с подошедшей силой, уже с иронией. Видимо, ей стало забавно.
— По крайней мере, больше вашего, — чуть отступил Рябинин.
Жанна поставила локоть на стол, уперлась подбородком в ладонь и заговорила неспешно:
— Шестнадцатилетней я влюбилась в капитана дальнего плавания. Он был лыс, холост, курил трубку и держал попугая-матерщинника. Я пришла к капитану домой и сказала, что хочу скрасить его жизнь. Варить по утрам кофе, чистить попугаеву клетку, провожать и встречать в порту. Попугай выразился, а капитан от смеха чуть не подавился трубкой. И позвонил моему отцу.
Она замолкла, уведенная памятью в отошедшие годы. Рябинин ждал — точку она не поставила.
— В восемнадцать лет я влюбилась в хоккеиста. Энергичен был, как его шайба. Привел меня к себе. Все стены увешаны клюшками и голыми бабами из иностранных журналов. Прожила у него месяца три и сбежала...
Жанна вновь умолкла, опять не поставив точки. Рябинин знал, что она ее не поставит, пока не выговорится.
— А потом влюбилась в шишкобоя...
— В кого?
— Или шишкобея. Это официальное название. Он ездил в Сибирь на сбор кедровых орешков. Лазал по деревьям, как обезьяна. Там нужна сила и ловкость. Привозил хорошие деньги, а зиму вел рассеянный образ жизни. Предложил замужество. Подумала, кем я буду? Шишкобойкой? Или шишкобейкой?
— Вы же его любили?
— Сергей Георгиевич, не вводите в уравнения иррациональные числа.
— Вы хотите сказать...
— Я хочу сказать, что с,милым рай в шалаше, если милый — атташе.
Теперь она поставила точку, рассказав о своей любви все. И Рябинин вспомнил, что его беспокоило в разговоре о муже, — тогда ведь тоже была поставлена неожиданная точка.
— Так что, Сергей Георгиевич, кое-что о любви я знаю.
— Ну, а про мужа?..
— Что про мужа?
— Его-то вы любили? Или он пошел как атташе?..
— Любить я больше не захотела. Могла, но не хотела.
Она неуемно тряхнула короткими, волосами, гордясь управляемостью своих чувств.
— Под вашими словами подпишется любой мещанин. Он тоже вытаптывает свою любовь, стоит той забрезжить. С ней ведь хлопоты, морока, переживания, вред здоровью...
— Мне приятны мотивы этого, как вы его, называете, мещанина.
— Мотивы?
— Любовь бесполезна, Сергей Георгиевич.
— Ага! — удивленно обрадовался Рябинин.
— Что «ага»?
— Мотивы, польза...
Его удивление было адресовано ему же...
Уголовно-процессуальный кодекс обязывал следователя находить мотивы любого преступления. Рябинин искал, постепенно увлекаясь, — он уже обратился вообще к мотивам человеческих поступков и человеческого поведения. Зачем? С какой целью?.. На эти вопросы мог ответить каждый. Но вот «почему» Иванов обокрал Петрова? Иванов знал, зачем он это сделал, — чтобы у него прибыло. Но он и сам не ведал, почему решился на воровство. Конечно, Рябинин мог бы раскрыть труды психологов и криминалистов, но не было времени, да и подозревал он тайно, что ученые тоже не знают, почему Иванов обокрал Петрова. Поэтому Рябинин думал и примеривал это «почему?» к своим поступкам и чужим, выверяя одну мелькнувшую мысль другой. Много их прошло, пока на дне почти бессознательных поисков не забрезжила какая-то стройность, какая-то теория — доморощенная, для себя. Появление теории Рябинина не смущало. Не первая. Но так и должно быть — он работал с людьми, а океан человеческих отношений изучен мельче, чем мировой.
Человеком движут мотивы... Рябинин отыскал их три — польза, любопытство, любовь. Никаких других нет, а сложность или загадочность какого-нибудь мотива объяснялась лишь переплетением трех основных. Польза, любопытство, любовь.
Но вдруг он заметил, что не все у него сходится, как в правильно составленном уравнении без какого-то махонького и вроде бы необязательного числа. Польза, понимаемая широко, могла побудить человека строить электростанцию в Сибири, а могла повести на примитивную спекуляцию. Любопытство толкало заглянуть в космос, в атом, в чужие глаза, а могло науськать и на замочную скважину. Вот только любовь — безмотивный мотив — осталась сама собой, ибо любили ни за что, будь то женщина, ребенок или родина.
Выходило, что его мотивы не равнозначны и располагаются они по возрастающей величине — польза, любопытство, любовь. Рябинин начинал склоняться к тому, что последний мотив солнышком греет два первых, которые сами по себе мало бы что значили. Польза и любопытство... Они есть и у животных. А любовь — мотив человеческий.
И вот эта Жанна, хлебнув толику опыта с хоккеистом и каким-то щелкунчиком, вышвырнула любовь за пределы людской жизни, как сдала в комиссионный магазин неладное пальто. Ради первого мотива, ради пользы.
— Вы живете первым мотивом, — сказал Рябинин громко, но вроде бы для себя.
— Как... первым?
— Людьми движут три мотива — польза, любопытство, любовь. Вы застряли на первом.
— И до любопытства не дотянула? — как-то ласково удивилась она.
— Нет, вы работаете без интереса.
— Сергей Георгиевич, а где в вашей иерархии мотивов стоит сознательность?
— Сознательность тоже от любви — к идеям и людям.
— Опять любовь...
— Теперь мне ясно, Почему распалась ваша семья.
— Сергей Георгиевич, семьи моих подружек, вышедших по любви, распались еще быстрее.
— Но почему же, почему?
— У них было понятие о любви как у вас. Слияние чувств, неповторимость душ, алый парус...
— Вам проще — никаких понятий.
— Понятия есть, только они не похожи на ваши.
— Знаю я ваши понятия... Небось, секс?
