Стихи были ее тайной, никто о них, кроме Семена, не знал. Да и он-то узнал перед самым загсом, за день до него, — и думать не думал, что водится за ней подобное.
Свадьба у них должна была состояться в стадионовской столовой, наведались туда вечером вместе, справились — помнят ли, не забыли, не подведут ли завтра, — он пошел ее провожать до общежития, поднялся с ней до ее комнаты, в комнате никого из соседок не оказалось, и она вдруг, жарко сжимая его руку в своих, сказала, глядя ему в глаза, что она так нарочно подстроила, чтобы никого не было, она должна ему открыться, чтобы он знал все про нее, чтобы в будущей их совместной жизни не стояло бы между ними никакой неправды…
Семена долго потом, когда вспоминал об этих ее словах, бросало в жар. До того горячие были у нее руки, до того незнакомо горели глаза. Он тогда, правда, подумал — она хочет открыться ему, что не девушка, от этого-то, наверно, прежде всего в жар и бросило. Они до того, как подать заявление, полгода ходили, и много было возможностей — она ему не уступала. Держала его руки, перехватывала их, смеялась и не уступала: «Я тебе тогда неинтересная буду…» А оно, оказывается, вон откуда известно ей, что неинтересная!..
Но она усадила его на свою кровать, сняла со стены гитару, сама села на стул напротив, покрутила колки, бренча струнами, положила на струны ладонь, будто прислушивалась к чему-то в себе, глаза у нее как поплыли, и лицо сделалось — какого никогда он у нее не видел, его от ее лица из жара мигом перекинуло в дрожь.
— А не смотри на меня только! — попросила она, тряхнув головой, и стала петь.
Голоса, чтобы петь, у нее не было, но с таким чувством она это делала и так это у нее выходило пронзительно, что накатившая дрожь, пока она пела, не оставляла Семена ни на минуту. Она спела одну песню, другую, третью, снова положила на струны ладонь, посидела-посидела молча, глядя в пол перед собой, и подняла, наконец, усмехаясь, глаза на Семена:
— Что, возьмешь?
Ему вдруг сделалось страшно, — так это она спросила. Будто какое ему уродство свое открыла — вот оно, смотри, гожусь ли.
Но какое то было уродство — наоборот, и Семен, застыдясь своего страха, с веселостью поднял ее вместе со стулом и покружил по комнате:
— Беру, о чем разговор! Своя, домашняя художественная самодеятельность будет! Как заскучаю, тут как тут — гитару в руки, веселить меня станешь!..
— Нет, Сем, — когда он уже опустил ее, встала она со стула, положила ему руки на плечи и ткнулась лицом в шею. — Я не пою ни для кого, не веселю. Я для себя пою. Понимаешь, настроение бывает — вот прямо бы полетела, а полететь не можешь, и тогда пою. Или тоска — взяла бы и обревелась… Вот тогда тоже. У тебя не бывает так?
С Семеном подобного не бывало. Но он постеснялся ответить правду.
— Бывает, — сказал он. — Только на песни не тянет.
— Бывает, да? Бывает? — радостно заспрашивала она, заглядывая теперь ему в лицо. — Я знала, что ты поймешь. Другие бы — никто, а ты понял, я знала?..
За восемь лет, что они прожили с той поры, стихов у жены накопилось две толстые «общие» тетради в дерматиновой обложке. И ни разу больше Семен не слышал, как жена поет. Пела она — это уж несомненно, по одному тому судя, что стихов у нее в тетрадях прибывало и прибывало; стихи она показывала, а пела, видно, когда бывала одна. Случалось и такое, это еще и в первые два года случалось, когда у них детей не было, и после, когда Васька с Иришкой появились, тоже случалось, — вдруг посмурнеет, будто какой прямо тяжестью нальется, слово из нее выжать — не выжмешь, ходит-ходит эдакой да и попросит, и не как попросит, а как прикажет:
— Пошел бы ты куда на улицу, что ли, погулял бы, а? Что все дома-то?
Семен сначала не понимал, зачем ей нужно, чтобы он ушел из дома, потом понял и, когда она так говорила, не перечил ей, собирался и уходил. Раз было: в десятом часу вечера выставила его на улицу, Ваське четыре, Иришке вообще два, что тот, что другая — спят уж совсем, а он их в одежды — да на мороз, через пять минут ноги у них заплетаться стали, обратно домой в охапке тащил.
С того, видимо, раза что-то и надсадилось в нем. В иную минуту, как попадались ему на глаза эти толстые коричневые тетради, готов был схватить их и расхлестать по листу, все с мясом вон! Еле прямо удерживал себя. Ей, видишь ли, попеть захотелось, так детей — в ночь на улицу! Это мать, называется… дери ее!..
Они работали в одном цехе, она разметчицей, и разметочная плита — как раз напротив его станка, целый день, всю смену видишь ее, как она ходит с керном, да с молотком, да с углом, вымеряет, кернит да черкает риски. Раньше рад этому был, вот, думал, настоящая семейная жизнь — и на обед в перерыв вместе, а тут все это будто поперек горла стало: уж дома от нее деться некуда, а и на работе еще!..
И когда его перевели на месяц в другой цех помочь с планом, сделал так, чтобы обратно его уже не переводили: просил, договаривался — и договорился.
А с женой между тем чем дальше, тем становилось все хуже, ходила, бывало, смурной дни напролет, рявкала на детей по делу и без дела и к себе не подпускала его на добрую версту:
— Да что вы, мужики, в самом деле, об одном только и думаете! У меня настроения нет, а женщине без настроения это все ни к чему!
В подобных случаях Семену вспоминался всякий раз тот его страх, когда она спросила, усмехаясь: «Возьмешь?» Видно, недаром она спросила, и недаром, видно, хлестануло его страхом… Бывало ли оно, такое у нее настроение, что прямо полететь бы хотелось? Похоже, только такое, что «взяла бы и обревелась»…
Но нет, бывало, бывало ведь, вспоминалось ему, и от того, что бывало, что помнилось ему, как бывало, делалось ему совсем невмоготу; и, не замечая того, становился мрачнее и мрачнее сам.
Не могло все это продолжаться до бесконечности, должно было чем-то кончиться, произойти что-то было должно, — и произошло.
Была суббота, с утра Семен побегал по магазинам, постоял в очередях, а к обеду все вчетвером, с Васькой и с Иришкой, отправились к его родителям. Родители жили недалеко, всего пятнадцать минут ходу, но выбираться к ним, так, чтобы основательно, всем вчетвером, выходило не часто — сколько за неделю дел по дому накопится, невпроворот! — но тут собрались.
И так удачно получилось: младший братан с женой тоже пришли, у них детей еще не завелось, бежали куда-то по своим молодым делам и заскочили, на минутку заскочили, а увидели Семена с Валентиной и остались, — самый настоящий получился семейный сбор, широкое такое семейное застолье, и славно так посидели, поговорили и песни попели даже… ну, славно, славно! Прямо полетала душа, попари́ла.
Ваську с Иришкой мать с отцом попросили оставить до вечера воскресенья у себя — давно не видели внуков, соскучились, — что Васька, что Иришка только обрадовались этому, и Семен с женой оставили их.
На улицу вышли вместе с братаном и тут же, у крыльца, распрощались: братан с женой с места галопом понеслись туда, куда собирались еще днем и куда, видно, могли поспеть еще и сейчас, вечером. Вечер был не поздний, но и не ранний уже, стали завязываться сумерки, стояла осень, та веселая сухая пора ее, которая называется золотой, под ногами шуршало, — так хорошо было идти в этих едва тронувших воздух мглистой синевой сумерках, слышать под ногами сухое, шебуршание палых листьев!
Тому, что жена до самого дома молчала, ни слова, кажется, не сказала, Семен не придал значения. Он даже и не заметил, что она молчит. Он и сам молчал, неохота было ничего говорить, бывает такое: идешь, ни звука не вымолвишь, а будто говоришь без умолку — до того блаженно у тебя на душе… Неладное обнаружилось только у самого дома.
Подошли уже к своему подъезду, взошли на крыльцо, и тут жена подала голос.
— Сходи-ка ты, а, возьми билеты в кино, — сказала она. — Какой-то там фильм, ничего вроде… давай на последний сеанс.
Идти за билетами в кино — значило идти обратно, совсем туда, откуда пришли, и Семену заворачивать оглобли у самого дома очень уж как-то не хотелось. Расслабился дорогой, будто что распустилось внутри — одни, без детей, сами себе баре, — против кино он ничего не имел, но если бы ей эта мысль пришла в голову там еще, когда совсем рядом были…
— Да че-т неохота, — зевая, отозвался он. — Туда да обратно… Неохота че-т.
— Ничего, ничего, — сказала жена и полезла в сумку за деньгами. — Пересиль свою неохоту. Сходим давай.
— Ну, вместе тогда, — согласился Семен. — Чего тебе дома? Всех дел не переделаешь. Вместе пойдем.
— Один сходишь, — подавая ему деньги, сказала жена. — Один, ничего.
И так она это сказала, такое было в ее голосе, что Семен понял, зачем она посылает его одного. И сообразил тут: ведь она же молчала всю дорогу; и вспомнил: когда все пели за столом, и жена брата пела, Валентина не включалась — все старалась убрать да подать, чтобы не сидеть за столом, когда пели… мать еще спросила: «У вас что с Валей, не случилось чего, чего она такая?» — и он ответил, не вдумавшись: «С чего ты взяла?» — а ведь лицо-то у нее и в самом деле, правильно мать заметила, как каменное было, — ну, будто у идолища с острова Пасхи.
