— А это как же ты поговоришь? — иронически и настороженно спросил муж.
— Как? — Элла хмыкнула и пожала плечами. — Как обычно. Знаешь, какое у меня обаяние есть?
— Вот идиот, послушался тебя… — бормотал муж, устраиваясь за рулем. — Охота мне сейчас домой ехать…
— Ладно, — сказала Элла, — хватит. Мне охота. Поехали, ничего.
Все же они еще постояли возле дома минут десять, ожидая — может быть, мать появится, и тогда, пожалуй, можно будет попытаться исправить поломанные планы, но матери не было и не было, и они поехали.
4
Сын уже был уложен на раздвижной тахте в маленькой комнате, рядом с письменным столом, под книжной полкой с учебниками, по телевизору, по четвертой программе, начался уже фильм, когда Элла спохватилась, что не сходила, как хотела, к председателю кооператива. Она сидела в кресле, вытянув ноги, читала фамилии артистов, занятых в ролях, муж, торопясь успеть до начала действия, ползал на коленях по полу, собирал в коробку разбросанные по всей комнате игрушки. Ладно, завтра схожу, лениво подумала Элла, но потом подумала, что завтра снова может забыть, и послезавтра что-нибудь помешает, а там какой-нибудь случай — и уйдет у нее эта шапка, а председателю кооператива обязательно надо бы.
Она заставила себя подняться, оттолкнув назад мягко зашоркавшее колесиками по паласу кресло, опять слазила на антресоли, достала шапку и завернула ее в «Правду».
— Я через минуту, сейчас, — сказала она мужу.
Председатель кооператива был лысоватый, в очках, сутулый мужчина научного вида, с большим, похожим на грушу носом, толстыми лиловыми губами. Он был уже в пижаме, когда открыл Элле, и без очков, и жена его, промелькнувшая в глубине квартиры, тоже в ночной рубашке, — собирались уже, наверное, ложиться спать.
— А-а… да-да, спасибо, — неловко себя чувствуя перед Эллой в пижаме, сказал председатель, когда она развернула газету и достала шапку. — Я даже не ожидал, вот, право… Мы так давно уже с вами говорили об этом….
— Ой, ну вы меня просто не знаете, — сказала Элла, улыбаясь. — Если я что говорю — это точно. Сейчас, конечно, конец сезона, но зима-то ведь снова будет.
— Да-да, конечно, — сутулясь, покивал председатель. — Что вы, конечно, великое вам спасибо. Вот не думал. Вы извините, что не приглашаю, но мы уже видите…
— Ой, ну что вы! Да и мне некогда. Я вот только занести. — Элла приложила руку к груди.
— А-а… — несколько заикаясь, протянул председатель. — Сколько с меня?
— Чепуха. — Элла махнула рукой и снова приложила ее к груди. — Мы же соседи, сочтемся. У меня была возможность — и я вам достала.
— Нет, нет, подождите, как же так? — растерянно спросил председатель. — Нет, как же? Ну, ну… я не знаю, сколько она…. пятьдесят? Шестьдесят? Семьдесят?
— Вообще двести двадцать, — сказала Элла и, увидев лицо председателя, еле себя сдержала, чтобы не заулыбаться. — Впрочем, если вы так уж хотите — ну, дайте мне рублей двадцать. Я не буду внакладе.
— Нет-нет, подождите… — забормотал председатель, но Элла оборвала его:
— Ну я же говорю вам — я себя не обманываю.
Председатель сходил в комнату и вынес две десятки. Элла взяла их, свернула и сунула в карман халата.
— Евгений Палыч, — сказала она, — там на восьмом этаже скоро трехкомнатная, я знаю, освобождается, а у нас заявление лежит, на расширение, вы поимейте в виду.
— Да-да, — пробормотал председатель. — Там вообще-то два заявления, ваше и из сорок третьей, но я…
— Мы ведь вперед подавали, — сказала Элла. — Да ведь?
— Н-не знаю, не помню, — снова заикаясь, помотал головой председатель. — Посмотреть надо.
— В крайнем случае, мы и переписать можем, — Элла пожала плечами. — И переписать ведь можно, Евгений Палыч?
— Да, да… то есть я не знаю… я подумаю… да, — сказал председатель.
— «Из по-олей у-уно-сится пе-ечаль, из ду-уши уходит вон трево-ога…» — напевала Элла, спускаясь с одиннадцатого этажа к себе на второй.
Муж открыл двери с опрокинутым лицом.
— Новости тут у нас, — сказал он.
Пока Эллы не было, позвонила мать и сообщила, что она в больнице с гипертоническим кризом, увезли прямо с работы, и только сейчас вот она смогла доползти до телефона.
— Вон что, вон оно что… — зевая и потягиваясь, прошла в комнату Элла. Ее после посещения председателевой квартиры тоже что-то потянуло в сон. — А я-то все думала, куда делась. А оно вон оно что…
Муж, щелкавший замками на входной двери, укоряюще крикнул:
— Тебя вроде и не волнует?
— Ой, ладно, брось. Тоже мне, учитель нашелся. — Элла открыла шкаф и стала доставать постель. — В первый раз у нее, что ли? У нее этих кризов, знаешь, сколько было? Я вон тоже на бюллетене.
— Ты на бюллетене? — входя в комнату, удивился муж.
— Ну! — Элла даже и сама забыла, что она на бюллетене. Сказала — только тут и вспомнила.
А вспомнив о бюллетене, она вспомнила и все утро, эту женщину вспомнила, машиниста на рельсе, милиционера с двумя взятыми им из толпы мужиками…
— А почему ты на бюллетене? Заболела?. — Муж остановился посередине комнаты и смотрел на нее.
— Да нет. Не заболела. — Элла заправила постель, села на тахте и стала раздеваться. — Я на работу пошла, стою жду электричку, а тут дура какая-то, моих лет… вылазит из-под платформы…
Целый день она не вспоминала об этом, утром немного, а потом все напрочь забылось; никому и не рассказала о виденном как следует, и теперь вот просилось наружу.
— Это ж надо, а… А машинист что? — Муж сходил, выключил телевизор, выключил верхний свет, зажег кованое бронзовое бра над тахтой и стал раздеваться.
— А машиниста-то так всего и выполоскало. Стоит, держится за платформу, за край, и еле стоит, видно.
— Ну и ну, — сказал муж, качая головой. — А дура ведь, в самом деле.
Он лег рядом с Эллой, натянул одеяло, повернулся к ней и вдруг отстранился.
— Слушай-ка! — сказал он, приподнимаясь над ней на локте. — Забыл совсем. Тут я, как с работы приехал, Генку из двенадцатой встретил, ты у них пятьдесят рублей занимала?
— Занимала, — сказала Элла с закрытыми глазами.
— На что? Что у нас, денег не было?
— Вот именно, — буркнула Элла, — не было.
Муж помолчал, переваривая сказанное, и потом покашлял.
— Ну так отдай, раз занимала, чего не отдаешь? Что говорить о нас будут, думаешь?
— Именно что думаю, ты не думаешь. — Элла лениво разлепила глаза и покрутила пальцем у виска. — Машине нашей, думаешь, не завидуют? Гарнитуру нашему? А я деньги займу — нас и пожалеют.
— Чепуха, — пробормотал муж, ложась. — Полная чепуха…
Элла хмыкнула.
— Именно что чепуха: пошла да заняла — всех трудов. А эта-то, — сказала она, — что под поезд-то… в пальто таком… дорогом, импортном, в магазине и не достанешь, что, спрашивается, заставило…
Муж снова повернулся к ней, пододвинулся и стал трогать ее, водить по ее телу рукой — ласкать. Элле не хотелось ничего, все в ней спало после того, с Эдиком, и она сбросила его руку.
— Я тебе про что рассказываю, а ты с чем?
— Да это что и говорить… это ж надо такое!.. — сказал он и снова стал водить по ее тайным, самым чувствительным местам и целовать в шею, и она стала уступать мало-помалу, что-то шевельнулось у нее в глубине и стало разгораться, разгораться, она еще рассказывала про нынешнее утро, про то, как милиционер записывал показания, как приехала санитарная машина, но уже все дальше и дальше отплывала от берега, уже плыла, качалась уже на легкой, убаюкивающей, кружащей голову волне и, сдаваясь, вконец уступая, только сказала еще:
— Плохо, видно, жила.
Сама она жила хорошо.
1978 г.
ДУША ПОЕТ
У токаря Семена Тихонравова жена писала стихи и пела их под гитару. Стихи были такие:
Я родилась на свет девчонкой босоногой,Любила по земле ходить я босиком.Но всем казалась слишком я убогой:Что в туфлях все, а я вот голиком…
Дальше шло про то, как девчонка, застыдившись, тоже купила себе туфли и надела их, стала, как все, но мир вокруг сразу же сделался неинтересным и скучным, и она захотела снова пойти босиком, но туфли будто приросли к ноге, и она не смогла их снять.
Или еще такие были стихи:
Я люблю вечерами летнимиПрогуляться по тихим улицам,Воздух пахнет здесь сладкой сплетнею,Постным маслом, вареной курицей.Я люблю заглянуть в окошечко,Посмотреть, как та курица варится,И люблю я подслушать немножечкоЭту сплетню, меня ведь касается.Эта сплетня про то, что влюбленная яВ эти улицы, в эти все запахи,Что поэзией я ударенная,Что сосватана ей, будто свахою…
Стихи были ее тайной, никто о них, кроме Семена, не знал. Да и он-то узнал перед самым загсом, за день до него, — и думать не думал, что водится за ней подобное.
