– Видишь ли, какое дело, старина, – как бы в раздумье произнес Невский. – Вот мы с тобой тут думаем, что они там, в Каракоруме в своем, только о нашем, о русском народе и помышляют. А они ведь, татары, сорок народов, сорок царей под себя подмяли. Иные тамошние вельможи даже и не ведают: где и какая такая Русская Земля… И откуда она, от каких мест и по каких мест…
Старик вдруг побагровел, глаза его налились кровью, борода затряслась. Расплескивая, он поставил стопку на стол. Оборотясь лицом ко князю, протянул перед собой большую, искореженную полувековой работой руку и, потрясая ею, сказал:
– А ты им вот что скажи, Олександра Ярославич, поганцам таким: «Наша, мол, Русская Земля – по тех мест, куда плуг ходил да соха, куда топор ходил да коса… по тех, мол, пор и Русская Земля!..»
Говорили и о семейном. Старик расчувствовался и позволил себе слегка даже похвастаться домашними:
– Да-а… троих своих дочек из-под крыла в чужие люди выпустил – и не слыхать от сватов жалобы на нашу кровь! А и я двоих чужих дочек под свое крыло принял – и мы со старухой, с Дарьюшкой, тоже на чужое воспитаньице не жалуемся!.. Одное-то невестушку видал, государь, – Милану.
– А как другую зовут у тебя? – полюбопытствовал Невский.
– Другую невестоньку зовут у нас Анастасея. А мирски опять же – Светлана, – пояснил Мирон Федорович. – Вот погости у нас – покажем и эту… Авось не охаешь… Правда, не без норова бабочка, – прибавил батюшко-свекор и даже слегка поскреб бороду и поморщился. – Милава – та поспокойнее.
– Да-а, – сказал Александр, – норов, видно, у нее одинакий с Тимофеем.
– Вот-вот, – обрадованно подтвердил Мирон.
– Норов у Тимофея твоего смиреннее некуда, – продолжал Невский. – Сам с бородой, с усами, у самого детишки, – ты его бьешь, а он: «Тятя, прости!» Нынче не каждый сын такое стерпит.
У Мирона как бы и речь отнялась! Опомнясь, он с возмущением отверг то, что он бил Тимофея:
– Что ты, что ты, Олександра Ярославич?.. Что ты, свет-государь мой?.. Мыслимое ли такое дело – бить?! Да у нас и в побыте этого нету в семействе!.. Ведь мало ли какое поврежденье можно сделать… В запале ежели по уху ударишь, то и навек глухой!.. Но что действительно я его, Тимофея, малость поучил, отцовски, – от того не отрекаюсь!.. А и поделом, Олександра Ярославич, а и поделом!.. Тем семья стоит!..
Александр с большим усилием удержался от улыбки и пожелал узнать, в чем это провинился старшой.
– Нет уж, Олександра Ярославич, будь до меня доброй: пускай уж лучше не скажу я твоей светлости!
– Я с тебя воли не снимаю. Бывают художества, что лучше никому чужому и не знать.
– Господи боже милостивый! – воскликнул старик. – Да разве от тебя што может быть в добром семействе тайное? Ты же и над отцами отец!.. Ради бога, не подумай, что в татьбе попался али в другом в каком нехорошем… Однако все же стыдно сказать в княжеское ухо…
Тут Мирон Федорович, понизя голос, прикрыв рот ладонью, шепнул князю:
– От жены от своей да на сторону стал посматривать!..
Сказав это, грозный старик отшатнулся и глянул на князя, как бы желая увидеть, сколь потрясен будет князь эгакими бесчинствами Тимофея.
По-видимому, ему показалось, что вид у Александра Ярославича довольно-таки суровый.
Тогда, несколько успокоенный, что стыдное признанье как-никак сделано, Мирон Федорович продолжал:
– Да ведь мыслимо ли такое дело в крестьянском семействе? Да ведь он же у меня старшак. На него весь добыток свой оставлю. Он у меня как все равно верея у ворот!.. На нем все держится!..
И старик гневно засверкал очами.
День начался осмотром льняного обихода у Мирона Федоровича. Сперва Александру казалось, что займет это час-другой, не больше, а потому, когда Андрей-дворский утром пришел из стана получить приказанья, то ему было сказано держать коней под седлом. Но вот уже и солнце стало близко обеда, и лошади истомились под седлом, а и конца-краю не видать было льноводческим премудростям, которые сыпались на голову князя. А старик Мирон еще только входил в раж.
Упоенно он рассказывал и показывал князю всю премудрость льноводства. Он объяснял ему и сушку в поле, и вязку, и обмолот, и расстил, и подъем льна, и опять – вязку, и возку, и сушку на стлище, и в сушилке, и подготовку горстей, и мятье…
– А подыми ты его вовремя, – строго помахивая пальцем, внушал он Александру, – не дай ему перележать! А то волокно будет короткое!.. За такое большую цену не возьмешь!..
– Погоди, старина, погоди маленько! – остановил князь Мирона. – Скорописца! – молвил он вполголоса.
Через краткое время вприбежку, к тому самому изволоку, на котором стояли Невский с Мироном, возле озерка, заспешил молодой дьяк, в песчаного цвета кафтане, с каким-то странным прибором, наподобие тех лотков, с которыми на шее расхаживают по торжищу пирожники да сластенщики.
Пока он поспешал ко князю, скорописная доска на ремне висела у него под мышкой. Подойдя же, он быстро наладил ее так, что теперь она висела у него откинутая на груди, перед глазами, и можно было писать. Слева в доску врезана была бутылка с чернилами, завинченная медной крышкой, а рядом, в прорезе, вставлена была связка гусиных, тщательно очиненных перьев.
– Пиши! – приказал Невский. – Говори, говори, старина! – обратился он к Мирону. – Велю записать для памяти.
Старик поклонился и, преисполнясь необыкновенной важности, заговорил медленно и с отбором:
– Теперь: где его вылеживать лучше? – задал он как бы вопрос Александру и сам же на него и ответил: – А вылежка ему – возле озерка где-нибудь… на лугу… Постилка – не густо, ровно… чтобы путанины не было. Хорошее росенье – льну спасенье!.. Лен дважды родится: на поле, а и на стлище…
Сперва старик, приноровляясь к скорописцу и время от времени на него оглядываясь, повествовал размеренно и спокойно. Но потом его стало разбирать, и вскоре он забыл обо всем, кроме льна. Он забыл, что говорит с князем. Сейчас это был учитель, наставляющий ученика, мастер, назидающий подмастерья!
– А суши, как надо! – воскликнул он сурово, почти крича на Невского. – Чтобы в бабках у тебя лен стоял как надо! Плохо поставишь бабки – ветер повалит али скот, – тогда снопок не сохнет, а гниет. Ну, а уж ежели да дождь прихватит, тогда ты не льноводец!.. Нет, тогда ты не льноводец! – грозно повторил он.
Александр слушал безмолвно, боясь проронить хоть единое слово, как бы и впрямь назидающийся ученик. Он вспомнил, сколько, по его недосмотру, гниет и мокнет поваленного в бабках льна. Насмотрелся он этого безобразия досыта в вотчине своей – в Переславле-Залесском.
Меж тем перешли уже в овин, и Мирон тут же показал трепанье льна:
– А повесьму на трепале клади вот эдак.
Потом заставил поорудовать на псковской льномялке и самого Ярославича. Старик остался доволен его работой.
– Вот-вот, – говорил он, – мни лен боле – волокно будет доле!.. Ну, а я ведь еще и пальцами прочешу… вот так. Эдак вот не пожалей спинушки, да рук, да перстов, то будешь со льном! И крепкой, и тонкой, и маслянистой, а и мягкой будет ленок… Да вперед подборку сделай волокну, перед тем как на продажу везти, – без барыша не будешь!.. Да и в обновке походишь – и ты, и домачние твои!..
Уж третий день на заимке Мирона Александр Ярославич творил проезжий княжеский суд. А люди все шли и шли, и откуда шли – неведомо! Прослышав, что князь остановился в сельце у Мирона, иные приволоклись и за сто верст с тяжбами добатыевской давности. У иного лет двадцать назад сосед на пирушке подрал малость бороду или зуб выбил; с тех пор всеобщий обидчик, на которого – увы! – и челобитья-то некому подать, – беспощадное время и все зубы до единого выкрошило у бедного истца, – ан нет! – он все ж таки тот зуб припомнил, который у него сосед отъял, и набрал-таки, выставил должное число послухов – очевидцев, и подает жалобу князю! Главное – в том, что «сам Невской судить будет!». Да пускай хоть и прогонит Ярославич или велит помириться, что он и делал в таких случаях, а все ж таки: «Перед самим Невским мы с ним на тяжбе стояли!» – будет чем похвастаться отныне и тому и другому и перед дальним соседом, да и внукам будет что порассказать…
Приведены были на этот безотменный суд иные дела и пострашнее! И душегубство, и церковная кража, и поджог, или – холоп убежит, а его поймали; или – от податей бегает, или же – конокрадство! Таких злодеев приводили «всем обчеством» или же со старостой и с понятыми.
Кто приплыл на лодке, кто конем приехал, а кто и пешком пришли – с женами, с детьми; иные даже и коровку пригнали: не загубить бы дитя!
На опушке, под лохматыми елями, которые и дождь не пробьет, раскидывали просмоленные палатки; вешали на сучках зыбки; расстилали войлоки; ставили треноги с котлами – варили «юху». Замелькали кой-где и торговцы – кто чем. Цыган пригнал лошадей. Словно бы другой стан – побольше дружинного – раскинулся возле Миронова двора.
